Воин в поле одинокий - [19]

И вот уже я спокойно знаю

Конечность жизни — и бесконечность,

Реальность смерти — и нереальность.

И — не боюсь ни того ни другого.

«Ты кормил меня с руки, как птицу…»

Ты кормил меня с руки, как птицу,

Августовской спелою малиной.

Перепачкав губы алым соком,

Я смеялась: «Приручить не выйдет!»

Ты же отвечал: «Не беспокойся:

Улетишь — я просто буду вечно

Ждать тебя с раскрытою ладонью,

Полной самых жарких алых ягод».

Что ж, ты обещание исполнил:

Через много лет к твоей могиле

Я пришла, и куст малины дикой

Мне навстречу ярко загорелся

От живого, трепетного света,

Что играл, дышал, и улыбался,

И дарил последнее прощенье —

Горстку ягод для усталой птицы.

«Серебром самой чистой пробы…»

Серебром самой чистой пробы

За окном исходит луна.

Бей наотмашь ладонью, чтобы,

Словно бубен, звенела она.

Чтоб услышать, как в вечность прибоем

Ударяют с размаху — века,

Чтоб сверкнула перед тобою

Беспощадным весельем клинка

Твоя жизнь.

Так попробуй! Ну же!

Изгоняют печаль и страх

Голос женщины, звон оружья,

Сила, вспыхнувшая в руках.

Не умеешь… Ну что же, милый,

Безмятежный твой сон храня,

Ничего я не говорила,

Да и не было здесь меня.

«Я прошу тебя: никогда…»

…Оттого, что лес — моя колыбель,

   и могила — лес.

М. Цветаева

Я прошу тебя: никогда

Никогда не входи в мой лес —

Там в озёрах темна вода,

И на каждом стволе — надрез.

И течёт густая смола,

И зелёный побег узлом

Завязался, где я ползла

И кровавила бурелом.

Потому что — такой расклад.

Потому что — ничья вина.

Потому что тяжёл приклад,

И рука твоя — неверна.

Льдистой горечью бьют ключи

По оврагам, где я кружу.

Потому, что я жду в ночи,

А дождавшись — не пощажу.

Оборвётся нательный крест,

Упадёт в сырую траву…

Никогда не входи в мой лес,

Даже если я позову.

«Знаешь, родной мой, я преодолела страх…»

Знаешь, родной мой, я преодолела страх,

Тот, что сжимал мне горло, сводил ключицы.

Кроме любви, всё, конечно же, — тлен,

   разумеется, — прах:

Всё истечёт, во времени растворится.

Но пока мы у смерти друг друга крадём,

Сумрак за шторой вздыхает легко и влажно,

В комнате пахнет яблоками и дождём,

И немножечко — пеплом,

   но это уже — неважно.

«Там, где гарью и талью пахнет мартовский снег…»

Там, где гарью и талью пахнет мартовский снег,

Мы с тобой заплутали и остались навек.

Ты замёрз в карауле, я убита в бою,

Мы с тобою заснули в петербургском раю.

Голубиною стаей в перекрестии рам

Наша вечность истает, и останутся нам

Отзвук детского смеха, по водице — круги,

Торопливое эхо, в подворотне — шаги,

Флейта на вахт-параде, вечный призрак весны,

Два гроша Христа ради, чёрно-белые сны,

Плеск весла и лукаво усмехнувшийся блик,

Да ещё переправы затянувшийся миг.

«Плащ — дарю. Запахнись получше…»

В полях под снегом и дождём,

Мой милый друг, мой бедный друг,

Тебя укрыл бы я плащом

От зимних вьюг, от зимних вьюг.

Роберт Бёрнс

Плащ — дарю. Запахнись получше.

И не благодари — чего там!

Я не друг тебе, а попутчик

До ближайшего поворота.

Ты устанешь — я сил добавлю,

Дотянусь одним только взглядом,

Поскользнёшься — плечо подставлю,

Испугаешься — встану рядом.

Я огонь под дождём раздую,

Проведу в круговерти вьюжной…

А куда и зачем иду я —

Знать об этом тебе не нужно.

Расставание — не потеря,

Не беда по большому счету.

Ты меня не предашь — я верю.

Не успеешь до поворота.

«Оттого, что я верна и средь измен…»

Оттого, что я верна и средь измен,

И в самой измене — неизменна,

Оттого, что у знакомых стен

Силы нет — и не спасают стены,

Оттого, что полной мерой отвечать

Выходящим в вечность узкой дверцей,

Ты меня положишь, как печать,

Как печаль бессмертия на сердце.

«Боль моя стала моей виной…»

Боль моя стала моей виной,

Жизнь моя истончается, словно волос…

Ангел мой,

   ты просто

      поговори со мной —

Я так давно не слышала твой голос.

Я не увижу тебя, не дотянусь рукой,

Ты никогда на меня не взглянешь с улыбкой.

Ангел мой, обмани меня, успокой —

Эхом своим, тенью своею зыбкой.

Даже если ты знаешь, когда за спиной

Лязгнет засов и дверь заскрипит натужно…

Ангел мой,

   ты просто

      поговори со мной —

Хоть это вовсе ни мне, ни тебе не нужно.

Ultima thule [3]

Бредя коридорами долгой ночи,

Проулками строчек и междустрочий,

Сжимая пальцы в кулак,

Душу выкручивая из тела,

О чём я тебе рассказать хотела —

Теперь не вспомнить никак.

О том, как прекрасны чужие лица:

Кто-то всерьёз собрался жениться,

Кто-то — ложиться в гроб.

Кто-то едет в Париж или Ниццу,

Кто-то в руках задушил синицу —

А не пищала чтоб.

О том, что в комнате — неразбериха,

Что в Зазеркалье тихое лихо

Дремлет тысячу лет,

О том, что рассвет истончает тени,

А жизнь в сослагательном наклоненье —

Это полнейший бред.

В шторах — сквознячная пантомима,

Вещи меняются неуловимо:

Шкаф навис, как скала,

Дыбом шерсть на спине дивана,

И желтозубое фортепьяно

Скалится из угла.

Странный шум за стеной сырою —

Словно бы в обречённую Трою

Вкатывают коня.

Даже не соблюдая приличий

Мир меняет своё обличье

И вытесняет меня

К зеркалу, к самой стеклянной кромке,

Там, где жемчужно дробится ломкий,

Неуловимый свет.

Тени выстроились в карауле.

Просто это — ultima thule.

Дальше земли нет.

Кто изнутри о зеркало бьётся,

Смотрит из глубины колодца,

Расширяя зрачки?

Кто там смеётся беззвучным смехом?

В сердце моём отдаются эхом

Сердца его толчки.