Воин в поле одинокий - [18]

Так холоден и до предела сжат.

И каждый новый маятника взмах

Свободней предыдущего и шире,

В часах настенных тяжелее гири,

И тяжелее гири на весах.

И бьют часы.

И снова в пустоту

Я, взвешенная пристально и честно

И найденная слишком легковесной,

Лечу и исчезаю на лету.

Кукла

Меня сынишка дёрнул за рукав:

«Гляди, плывёт!» По Карповке и правда

Плыла с нелепо задранной ногой

Пластмассовая сломанная кукла…

Вода и кукла. Где же я могла

Такое видеть? Или, может, слышать?

Я вспомнила лишь к ночи. Да, конечно,

Рассказывала бабушка, когда

Была я лишь немногим старше сына

О том, как с дочкой, с матерью моей

Их вывозили осенью на баржах

Из города блокадного. Они

Не ведали — куда, не понимали,

Зачем так срочно нужно уезжать,

Тем паче — плыть по Ладоге осенней,

Холодной, серой… А на полпути

Их начали бомбить. И, сидя в трюме,

Они разрывы слышали и плеск

Воды за невозможно-тонкой стенкой

И видели в колышущейся тьме,

Как шевелились губы у старухи,

Казавшейся ещё темнее тьмы.

И женщины, не верящие в Бога,

Пытались вспомнить древние слова

Молитв, услышанных в далёком детстве.

Когда налёт окончился, они,

На палубу поднявшись, увидали

Две баржи — только две из четырёх.

А на воде качались чемоданы,

Узлы, какой-то мусор. И ещё —

В нарядном платье — новенькая кукла.

Я вздрогнула: такою тишиной,

Таким покоем комната дышала.

Полуночи хрустальные весы

В прозрачной тишине едва дрожали.

И, словно в чашечке весов, мой сын,

Калачиком свернувшись, безмятежно

Посапывал.

«В переходе метро, в многоногой, плечистой…»

В переходе метро, в многоногой, плечистой,

Монолитной толпе о футляр чей-то грош

Тихо звякнул. Мелодия резко и чисто

Вскрыла память, как вену — отточенный нож.

Это «Yesterday». Так одиноко и слепо

Выдувал её — помнишь — какой-то флейтист,

И перо на старушечьей шляпке нелепой

Перед нами мелькало, как сорванный лист.

Больше чуда — всегда — ожидание чуда,

Где влюблённость страшится законченных фраз…

Как была я уверена, что не забуду.

И забыла. И вспомнила только сейчас.

Оглянулась — и вдруг показалось, что мимо

Промелькнуло и скрылось седое перо,

А мелодия «Yesterday» неугасимо

Всё звучит и звучит в переходе метро.

«Как ты нелеп в своём мученическом венце!..»

…И Цинциннат пошёл среди пыли

и падающих вещей… направляясь

в ту сторону, где, судя по голосам,

стояли существа, подобные ему.

В. Набоков. «Приглашение на казнь»

Как ты нелеп в своём мученическом венце!..

Нужно было тренировать почаще

Общее выражение на лице,

Притворяться призрачным, ненастоящим.

Шаг с тропы — и проваливается нога,

Чья-то плоская шутка — мороз по коже.

Каждое утро — вылазка в стан врага.

Вечером жив — и слава тебе, Боже!

Осторожнее! Ведь и сейчас, может быть,

Жестом, взглядом ты выдаёшь невольно

То, что ты действительно можешь любить,

То, что тебе в самом деле бывает больно.

Вещи твои перетряхивают, спеша.

Что тебе нужно? — Ботинки, штаны, рубаха…

Это вот спрячь подальше — это душа,

Даже когда она сжата в комок от страха.

Над головами — жирно плывущий звук:

Благороднейшие господа и дамы!

Спонсор казни — салон ритуальных услуг!

Эксклюзивное право размещенья рекламы!

И неизвестно, в самый последний миг

Сгинут ли эта площадь, вывеска чайной,

Плаха, топор, толпы истеричный вскрик —

Весь балаган, куда ты попал случайно.

Баллада о деревьях

Я помню: когда-то их было много,

Был дуб, и клён, и высокий ясень

В сквере у самой развилки улиц.

Напротив же, во дворе открытом

Огромнейшего доходного дома,

Росли каштаны, росла берёза

И яблоня, словно бы чистый облак,

Меж ними в мае светло парила.

Чуть дальше в садике за оградой

Три мощных тополя серебристых

Высоко кронами шелестели.

И это было немного странно:

Такие крепкие исполины

От лёгкого ветерка трепещут.

Они росли по дороге в школу.

И каждый раз, туда направляясь,

Неся с собой свою бесприютность,

Я возле них шаги замедляла.

И мне в моих фантазиях странных

Казалось, что они ободряют

Меня, утешают и ждут обратно.

«Вот, — думала, — вырасту я, состарюсь —

Деревья такими же точно будут.

Умру — они никуда не исчезнут,

Навек оставшись на том же месте».

Сначала в скверике у развилки

Спилили дуб и высокий ясень,

И клён спилили, едва расцветший.

И было мне особенно больно,

Что это произошло весною.

Теперь там просто автостоянка,

Там ставят лоснящиеся иномарки

Холёные деловые люди.

Потом во время ремонта дома

Спилили яблоню и берёзу,

А с ними заодно — и каштаны.

Сказали — они затеняют окна

Какой-то очень престижной фирме.

Ну что ж, теперь там довольно света…

Примерно через год в переулке

Два мощных тополя серебристых

Спилили — от их летучего пуха

Наверное, кто-нибудь задыхался.

Остался один серебристый тополь,

И он, огромный и одинокий,

Пятнадцать лет ещё жил. Я редко

Ходила мимо. Но издалёка

Трепещущая сединою крона

Была видна по дороге к дому.

А нынче вот и его спилили.

И гладкий ствол пролежал с неделю,

Как будто поверженная колонна

Храма, разрушенного врагами.

И свет играл на упавших сучьях,

Словно их судорогой сводило.

Казалось бы — нет ничего такого,

Что стоит памяти и печали…

Но странно — мне кажется, моя кожа

Последнее время как-то грубеет.

Я слышу шорох, упругий шелест,

И шёпот листьев мне с каждой ночью

Понятней кажется и яснее.

Всё глубже в землю врастают корни,

Всё выше к небу тянутся ветви.