Воин в поле одинокий - [16]

в том самом доме, куда

тебя принесли,

и откуда

когда-нибудь вынесут.

С детства

помнить уйму деталей.

К примеру:

выбоин,

трещин в асфальте,

надписей

или —

скрипа качелей

в недавно исчезнувшем сквере.

Всё понимать,

ходить каждый день на работу,

не ждать ничего.

слушать

музыку времени,

чувствовать,

как

мир, сквозь тебя протекая,

перестаёт быть твоим.

«Девочка в музыкальном классе…»

Памяти Виолетты Абрамовны

Ведерниковой — моей учительницы музыки

Девочка в музыкальном классе

Едва высиживает за инструментом

Положенное для урока время:

Она уже отбарабанила гаммы,

Она несложный ноктюрн сыграла

И за часами следит украдкой.

Нет, музыкантом она не станет.

Учительница, как печальная фея,

С именем сказочным и певучим,

Слегка покачивает головою

И говорит: «У тебя такие

Лёгкие руки, послушные пальцы,

Играешь ты достаточно бегло,

Быстро схватываешь всё, что нужно,

И только терпения не имеешь

И не умеешь паузы слушать».

Взяв карандаш, она прямо в нотах

Над паузой пишет слово «Дослушать!»

Женщина, притащившись с работы,

Семью накормив и посуду вымыв,

Робко присаживается к фортепиано

И, разогрев непослушные пальцы,

Играет ноктюрн довольно коряво.

Заметив над паузой слово «Дослушать!»,

Слушает, как между двух аккордов

Падает жизнь, замирая эхом,

Как тишина поглощает время,

И еле слышно вздыхает вечность.

«Комната погружалась на дно…»

Комната погружалась на дно

Времени. И оно втекало

В четырёхстворчатое окно,

Маялась лампочка в полнакала.

И просачивался между рам

Голос, сжавшийся до предела:

…жизнь, расползающаяся по швам,

рассыпающаяся то и дело…

Чей-то голос выплакивал страх,

И отсыревшие сигареты,

И неудержанное в руках

То, чему названия нету.

Корчился, муку в себе храня,

Болью пульсировал. И казалось,

Что и вокруг, и внутри меня

Нечто и впрямь по швам расползалось,

Плавилось, истлевало… Нет —

Таяло, оставляя дыры.

Кто-то резко выключил свет,

Кто-то вышел вон из квартиры.

Миг — и прозрачную плоть тишины,

Разворачивающуюся из ночи,

И чужие лёгкие сны

Яростно рвал будильник. И клочья

Падали в руки, чтоб легче мне

Было готовить наряд паяца:

Шить, вышивать, выживать. И не

Ждать, не надеяться, не бояться.

«Мне не за что любить свою страну…»

Мне не за что любить свою страну.

Я отслужила словом ей и делом,

Я отслужила ей душой и телом

И разделяю с ней её вину.

Я знаю, что фальшив её фасад,

Бесчеловечны мёрзлые просторы,

И коммунальные глухие норы,

И этот — исподлобья — быстрый взгляд.

Я знаю то, что время может быть

То чуть кровавей, то подлей и гаже,

Дурней — начальник, а чиновник — глаже,

Наглее — вор.

И — нечего любить.

Я знаю пустыри, где вороньё,

Да вечный страх, да сердца перебои…

И всё же я с тобою. Я — с тобою.

Любовь моя…

   Отечество моё.

На даче

А я стараюсь жить как можно тише,

Счёт не вести деньгам, часам и дням.

Пишу про дождь, танцующий на крыше,

Присматриваюсь к травам и камням.

Вина не пью совсем, и кофе тоже

Почти не пью, всё больше — молоко.

Расстанусь скоро с куревом, похоже…

И мне не то чтобы совсем легко,

Как в раннем детстве с бабушкой на даче

Живётся в буколической тиши

Среди берёз и клёнов, но — иначе,

Чем в городе… Сиди себе — пиши.

А лучше — не пиши. Довольно чуши!

Не думай ни о чём и ничего

Не делай. Только слушай,

Только слушай

Шаг времени и музыку его.

В Изборске

Туристы нескончаемым потоком

Стремятся к родникам — смеясь, жуя,

Охотно покупая сувениры,

Открытки, пирожки и огурцы,

Хватаются за фотоаппараты,

Пытаются себя запечатлеть

На фоне.

Умирают от восторга.

И тут же гадят,

Ибо — естество.

А со скалы поверх людских голов

Глядит бесстрастно крепость. Эти камни

И не такое видели… Для них

Практически ничто не изменилось.

Лишь в башнях каждый день за слоем слой

Сгущается и оседает эхо,

Порой переливаясь через край,

Как будто бы туман… Тогда в долине

Услышать можно чей-то смертный стон,

Крик ярости, и фантиков шуршанье,

И свист стрелы, и мотоцикла рёв.

По правде говоря, — и то и это,

И те и эти равно чужды мне,

Укрывшейся средь взвода юных клёнов,

Штурмующих валы. Мир состоит

Из трепета легчайшей светотени,

Из ласточек, творящих в небесах

Евклиду неподвластные фигуры,

Из робкого журчания ручья,

Пофыркиванья лошадей в низине,

Неспешного гудения шмелей,

Кузнечиков сухого стрекотанья

И слюдяного шороха стрекоз.

Мир пахнет перезрелой земляникой,

Камнями и полынью, и — водой,

Ломающей чужие отраженья,

Смывающей и уносящей их,

Как временные хрупкие помехи,

Чтоб снова — только небо отражать,

Как будто бы вокруг и в самом деле

Ничто не изменилось.

«По чьему приговору умирают миры?..»

По чьему приговору умирают миры?

За дощатым забором золотые шары

Нагибаются, мокнут, и в пустой палисад

Непромытые окна равнодушно глядят.

Тёмно-серые брёвна, желтоватый песок,

Дождь, секущий неровно, как-то наискосок,

Мелких трещин сплетенье, сизый мох на стволе

И моё отраженье в неразбитом стекле.

Это память чужая неизвестно о чём

Круг за кругом сужает и встаёт за плечом,

Это жёлтым и серым прорывается в кровь

Слишком горькая вера в слишком злую любовь.

Слишком ранняя осень, слишком пёстрые сны,

Тени меркнущих сосен невесомо длинны,

И прицеплен небрежно к отвороту пальто

Жёлтый шарик надежды непонятно на что.

«Земляника во рву…»

Земляника во рву

Меж разморенных солнцем камней.

Раздвигая траву,

Я, как ветка, склоняюсь над ней.