Военные кони - [6]

Из-за горки выглянула фигура вахмистра.

— Бери патроны из цейхгауза, надевай тёплые портянки. У кого нет папахи, каптенармус даст папаху. Живо!

Каптенармус расколачивал узкие, длинные ящики и раздавал патроны. Жёлтые коробки разбирались солдатами с любопытством и ожиданием.

— Выводи лошадей! Бегом марш!

Тут молчание прорвало. Все побежали к конюшням. Люди садились на ходу, вставляли ноги в ремни пик, пики звенели, сталкиваясь, люди становились в ряды. Всё было суетливо и непарадно.

— Где лошадь поручика Клеопина?

Когда лошадь привели, вахмистр поскакал, ведя её в поводу, к дому эскадронного.

Это было тоже странно и непонятно.

— Сам помчал, — шептались в рядах, — приспичило что- то уж очень…

Вахмистр вихрем вернулся. Он выехал на дорогу, повернулся, проехал вдоль эскадрона и молчаливо горячил коня.

Гусары ждали. Наконец он мрачно крикнул:

— Отставить! Слезай все! Построимся в пешем строю!

Люди слезли, и коноводы отвели коней в сторону. Все чутьём понимали, что это не просто ученье и не просто проверка.

Вахмистр метался на коне между дорогой и эскадроном.

Потом взглянул на часы и скомандовал:

— По коням садись…

Чуть заметный ропот потряс ряды. Но чёрное лицо Седова не предвещало хорошего. На глазах у всех он зарядил наган и опустил его снова в кобуру.

— Я поеду к эскадронному, — сказал он тихо, — ждите меня.

— Разъездился, — сказал вслух Авдеев, — чтобы тебе шею свернуть на повороте.

Вахмистр повернул коня и поехал за конюшни. Больше его никто никогда не видал.

Так и исчез из маршевого эскадрона страшный и мрачный вахмистр Седов.

Прошло пятнадцать минут. Чурило и Облигация слюнявили друг у друга уздечки, Чирий нервничал, а вокруг ничего не изменялось.

Тогда из рядов эскадрона выехал тихим шагом Авдеев. Авдеев выехал и сказал:

— Товарищи, пусть пропадает моя башка — я таковский, я поеду к Клеопину и спрошу его, чёртова сына, чего издевается вахмистр, и чего издевается он сам над нами, и когда этому будет конец?..

— Верно, — отозвался, как эхо, эскадрон.

— Кто за мной? — закричал Авдеев. — Если я поеду один — убьёт он меня, как щенка, и знать вы не будете, как он убьёт меня…

Три лошадиных морды вырвались из рядов. Чирий, Облигация и Чайничек стояли рядом, как на эскадронной рубке.

— Поедем, — сказал Мармор, — я рубану его слева направо…

И они поехали, бряцая всем навешанным на них оружием.

Вот и дом, вот и лошадь Клеопина у забора стоит одна и недоумевает. Вот и сам Клеопин показался в окне и смотрит на дорогу. Но как смотрит? Никак не понять, хорошо или плохо смотрит он на едущих к нему.

И вдруг Клеопин распахнул окно, старое тёмное окно, и крикнул:

— Ванные деньги пришли получать? Амуничные получать? Получите!..

И три пули цыкнули навстречу гусарам.

Одна пробила папаху у Авдеева, вторая сорвала погон у Корнилова, третья ушла вбок.

— Стой! — закричал Авдеев…

И они стали снимать винтовки, но было поздно. Клеопин сбежал, как кошка, вниз, вскочил на лошадь и помчался по полю к станции.

Так исчез из маршевого эскадрона гроза и гром поручик Клеопин, и никто его больше никогда не видел.

Когда четвёрка вернулась к эскадрону, гусары уже командовали по-своему. Лошади стояли в конюшнях, но патроны солдаты не вернули в цейхгауз. Люди разбрелись кто куда. Вечерней уборки не было. Никто больше ничего не приказывал. Начальство исчезло — точно его съели волки.

Утром каптенармус и кашевар поехали за продуктами на станцию. Продукты они получали из города, из штаба полка.

Каптенармус вернулся один с запиской от кашевара:

«Из города продуктов нет как нет. Жрать вам нечего.

Бить меня вы будете — так я лучше в город поеду. Бить себя не дам, а вы живите на здоровье. Петрушкин».

Так исчез из маршевого эскадрона хлебопёк и кашевар Петрушкин, но он объявился много позже и в таких устрашающих обстоятельствах, что речь об этом будет особо.

Тогда эскадрон сказал Авдееву:

— Ехать тебе в город, Авдеев, и узнать там всё, что случилось. Эскадрон тебя уполномочивает — и крышка.

Авдеев велел Мармору хранить Чурила, собрался и пошёл на станцию.

III

Эскадрон шумел. Никто ничего не знал. Никто не ел с утра ничего, кроме хлеба с чаем. Все бродили из конюшни в казарму и обратно и не могли ничего решить.

Мармор сидел на поваленном бревне и вертел в руке винтовку. Он вынул затвор, разобрал, протёр, вставил обратно и уже хотел снова в рассеянности вынуть его, как на худом ястребином лице его отразилось волнение. Он даже расширил глаза и побежал искать Корнилова.

Корнилов спал, и ему снилось, что он дома и мать угощает его кофе. Но только он успел поднять чашку и уже дышал вкусным, сладким запахом, как чья-то рука ударила по чашке… Он так обиделся, что проснулся. Его тряс и ворошил Мармор.

— Николай, — сказал он, — одевайся, седлаем коней. На проездку.

— Я не хочу больше седлать, — отвечал Корнилов, — я ничего не хочу больше… А ты дрянь паршивая, что меня разбудил.

— Едем, — задумчиво настаивал Мармор, — ну, едем, нас ждут к обеду.

Мармор таинственно улыбался. Они пришли в конюшню. Чайничек упорно не хотел служить сегодня. Его не чистили утром, и он решил, что с дисциплиной всё кончено. Облигация сурово оглядела Мармора и стала ржать от гнева. Лошади вокруг лениво перекрикивались и чесались.