Воды текут, берега остаются - [49]

Потап Силыч больно ударился об пол, с трудом поднялся и, ковыляя, ушел в свою комнату.

Общежитие гудело до утра. Никто не ложился спать, все обсуждали случившееся.

— Нас около сотни, — сказал Ваня Ислентьев. — Всех в карцер не посадят, из школы не исключат Главное — держаться дружно. Мы должны предъявить Баудеру свои требования.

— Какие требования? — спросил Лайдемир Диомидов.

— Ясно какие, — вмешался в разговор Яша Гужавин. — Чтоб не заставляли нас работать по четырнадцать-пятнадцать часов, чтобы лучше кормили…

Его поддержало сразу несколько голосов:

— Чтобы в карцер не сажали, здесь не тюрьма!

— Дрова сами заготавливаем, а топить не дают!

— Некоторые учителя бьют учеников — например, Прокудин. Гнать таких из школы!

— Давайте изложим все это в приговоре, как делают мужики на сходках, и подадим бумагу Баудеру, — предложил Ваня.

— Давайте!

— Пиши, мы все подпишемся!

Когда приговор был написан, Ваня Ислентьев прочел его вслух:

— «Учитывая свободу, дарованную народу царем, мы, ученики Нартасской школы, обсудили свою жизнь, и все пришли к единому мнению, что собака директора школы живет лучше, чем мы, и что наше положение должно измениться коренным образом. Поэтому мы требуем:

Первое. Установить восьми-девятичасовой учебно-трудовой день.

Второе. Улучшить питание.

Третье. Уничтожить казарменные порядки в общежитии.

Четвертое. Внести изменения в школьный устав, в частности разрешить ученикам свободно собираться для обсуждения различных вопросов и для совместного отдыха». Все!

— Еще один пункт забыли включить, — сказал Яша Гужавин.

— Какой?

— Раз школа не казарма и тем более не тюрьма, значит, не нужен надзиратель!

— Долой надзирателя!

— Долой!

Избитый, насмерть напуганный Потап Силыч, услышав эти крики, покрепче запер дверь. Утром, с трудом передвигаясь, явился в кабинет Баудера за расчетом.

Незадолго до него в этом кабинете побывали трое ребят — выбранный учениками школы ученический комитет во главе с Ваней Ислентьевым. Комитет вручил Баудеру петицию. Прочитав бумагу, Баудер чуть не задохнулся от злости, приказал Прокудину посадить комитетчиков в карцер и вызвать к себе Малыгина.

В это время к нему и явился Потап Силыч.

— Прошу расчета, Владимир Федорович, — хрипло дыша, сказал он.

Баудер удивленно взглянул на побледневшего, осунувшегося надзирателя.

— Что это вдруг? — спросил подозрительно.

— Здоровье мое никудышное.

— Ты вроде раньше не жаловался.

— Раньше не жаловался, а теперь чувствую, что не могу больше работать, хочу вернуться в родную деревню, там у меня сестра…

В кабинет вбежал Прокудин:

— Владимир Федорович! Бунт! Ребята высадили дверь карцера, освободили тех троих, что были у вас давеча!

Баудер опустился в кресло, губа у него отвисла.

— Бунт? Где Малыгин? Уж не по его ли наущению ученики написали эту проклятую бумагу?

— Он вчера вечером уехал в Сенду, — сказал Прокудин.

— Тогда он тут ни при чем. Выходит, ребята сами до этого додумались? Это еще хуже.

Он опустил голову и задумался. Прокудин кашлянул.

— Что будем делать, Владимир Федорович? Скот стоит некормленный, в столовой плиту до сих пор не растопили.

Баудер поднял голову:

— В столовой — пусть. Этих бунтарей неделю кормить не надо бы. А вот скотину… Потап Силыч, пойди распорядись.

Надзиратель затравленно оглянулся на дверь.

— К ним идти? Нет уж, Владимир Федорович, увольте. Я ведь за расчетом пришел.

Баудер вдруг вскипел:

— За расчетом, говоришь? Да тебя под суд надо отдать, слышишь? Под суд! Деньги получал, а учеников распустил! Только умеешь, что шпионить да доносить, а за порядком кто будет следить? В школе бунт, а ты удрать задумал? Вон отсюда, чтоб духу твоего в Нартасе не было!

Надзиратель испуганно попятился к двери, отворил ее спиной, но, оказавшись в коридоре, немного осмелел и, проворчав: «Подавись ты моими деньгами, я и без расчета уйду!» — хлопнул дверью и пошел к себе укладывать вещи.

Малыгин в эту ночь, как и сказал Прокудин, не ночевал в Нартасе. После смерти Басова Учительский союз назначил Гавриила Васильевича старшим в округе, и он теперь чаще, чем прежде, разъезжал по деревням, беседовал с крестьянами.

Утром, вернувшись из Сенды, Гавриил Васильевич пошел в школу, но классные комнаты, к его удивлению, были пусты.

Зато в общежитии стоял такой галдеж, как будто большая стая потревоженных галок собралась на верхушках берез.

Малыгин похвалил ребят за то, что догадались создать ученический комитет, и горько упрекнул сам себя: «Дальние палки подбираешь, через ближние переступаешь. Ведешь агитацию среди крестьян, а что у тебя под носом творится, не знаешь!»

Ваня Ислентьев рассказал Малыгину о поданной Баудеру петиции, о том, что тот приказал посадить его с товарищами в карцер, но ребята их освободили.

— Я пойду переговорю с Баудером, — сказал Малыгин. — По-моему, он должен согласиться на ваши требования. Они справедливы.

Когда Малыгин вошел в кабинет, Баудер поднялся ему навстречу:

— Наконец-то! — растянув рот в улыбке, сказал он.

— Я заходил сейчас в общежитие… — начал было Малыгин, но Баудер его перебил:

— Подумать только: в моей школе бунт! Ах мерзавцы! Им не школа нужна, а Сибирь! Представьте себе, подали мне петицию!