Водка + мартини - [94]

— Что-то уж больно темно, по-моему, — ворчит за моей спиной Дэйв Уайт.

— Черный цвет всегда в моде, — афористично откликаюсь я шепотом. А что делать, поздно уже что-либо менять.

Рядом с Дэйвом сидит представительница высшего руководства Би-би-си, похожая на привидение; похоже, ей не хватает свежего воздуха. Эти высшие существа обычно не посещают студийных записей, поэтому ее присутствие здесь может означать одно из двух: либо к нашей передаче у нее личный интерес, либо ей надо убить час перед обедом.

Майлс своим директорским голосом нараспев продолжает:

— Очень хорошо, первая. Спасибо, Найджел. Теперь переходим ко второй. Итак, вторая! Пошла вторая! Музыка тише, тише. Давай, Мэв!

— Добрый вечер! — Мэв делает паузу, будто нерешительно раздумывает, что сказать дальше, а не читает текст с экрана. — Это событие, завершающее нашу жизнь… порой называют последним и самым удивительным приключением…

Для шоу, посвященному смерти, пока все идет довольно весело. У лысого ученого прекрасная мимика и жесты, о смерти он говорит так, что мурашки по коже, сразу чувствуешь, что это действительно Конец, без всяких оговорок, — чего стоят такие страшные фразы, как «ни намека, ни единого факта, доказывающего обратное». Епископ цитирует Набокова: «Жизнь — это удивительное чудо. И я не вижу причины, почему смерть не должна быть чудом еще более удивительным». Правда, он довольно долго мусолит Библию, но тут как раз ничего страшного, мы спокойненько применим, как говорится, наши ножницы — и дело в шляпе. Женщина-психоаналитик поясняет, почему смерть играет в нашей жизни гораздо большую роль, чем мы себе представляем. Она цитирует последние слова Сомерсета Моэма, знатока человеческих душ: «Процесс умирания — скучное, утомительное занятие, и мой вам совет — держитесь от него подальше». Врач трогательно повествует про смертные ложа, у которых он стоял в своей жизни, элегантно скрещивает шпаги с ученым-скептиком и даже ухитряется пошутить: «Я ничего не имею против смерти, — говорит он, — но беда в том, что на следующий день чувствуешь себя таким, черт побери, мертвым». Но Фарли — о, это действительно настоящая звезда. Даже несмотря на то, что вклад его в программу совсем небольшой, постоянный перевод камеры на его великолепно освещенное лицо, известное миллионам как символ чего-то прекрасного, каким-то непонятным образом собирает всю композицию, держит все действо в единстве. А как он закуривает! Простые движения его как бы говорят, мол, какая я, к черту, рок-легенда, я такой же, как все вы, — и при этом его лицо, перед которым вьется дымок сигареты, просто неотразимо. Смотреть хочется только на него и ни на кого больше, и Майлс инстинктивно это чувствует.

— …так что, если рассуждать эмпирически, в прямом смысле, никакой разминки перед смертью быть не может, — говорит ученый. — Поэт, например, может сказать, что человеческая жизнь — это пламя свечи, горящее между двумя бесконечностями небытия. Любая другая точка зрения неприемлема и несостоятельна.

Человек Рассудка доволен собой, он от души пописал на пылающий костер дискуссии. Большое розовое лицо епископа на мониторах выглядит так, будто он потерял всякое желание жить. Врач говорит что-то настолько витиеватое, что получается какая-то подозрительно пошлая двусмысленность. Психоаналитик, не зная, что сказать, изо всех сил кивает в знак согласия.

— Это может показаться странным, — говорит Фарли, — но мой будущий альбом называется «Разминка перед смертью». — Мы с Дэйвом Уайтом обмениваемся быстрыми взглядами. — Большинство художников рано или поздно начинают размышлять на эту тему. Обычно это происходит, когда конец кажется ближе к тебе, чем начало. — Все остальные участники дискуссии уважительно примолкли. — Что касается меня, то это произошло немного раньше, чем я планировал. Мне остался, может быть, год. Самое большее два. Онкология, если присмотреться, — вещь поистине поразительная. После консультаций с лучшими медиками я получил диагноз, который укладывается всего только в одно слово: неоперабелен. — Фарли закуривает еще одну сигарету.

И в кадре, и за кадром все явно потрясены. Представительница высшего руководства Би-би-си — я сразу замечаю это — прекращает баловаться со своим органайзером. Тишину нарушает одинокий голос:

— Вторая, уменьшаем изображение. Третья, держите в кадре лысого мудака. Четвертая — попа крупным планом. О’кей, Найджел, потихоньку, потихоньку наезжаем на Фарли. Черт меня побери!

Как это ни странно, никто не задает никаких вопросов. Да они и не нужны. Фарли просто рассказывает историю о том, как тридцать лет рок-н-ролльных излишеств в одно прекрасное утро закончились странной, не очень-то и сильной болью, которая все не прекращалась и никуда не хотела уходить. Мы стараемся выжать из техники все что можно. В рамке экрана медленно-медленно увеличивается крупный план. Фарли рассказывает, как его оскорбляет сама мысль, что жизнь продолжается, но уже без него (и деньги тут ни при чем, молодая жена тоже ни при чем, все это совершенно ни при чем), и в глазах кумира миллионов людей стоят слезы. О боже… да это настоящая удача! Он сейчас заплачет! Да это все равно что выиграть пять лимонов в игральном автомате!