Водка + мартини - [58]

Я снова один.

Конечно, тут перебор, слишком эффектное и даже, возможно, драматичное, но тем не менее довольно точное описание состояния, в котором я оказался после того, как в воскресенье Монтгомери Додд прислал мне по факсу свои соображения о моей персоне (а также наилучшие пожелания). То есть, в двух словах, ни работы, ни Хилари, ни Ясмин. Ясмин, после короткого и позорного для меня разговора — «Майкл, это все ужасно, мне так жаль, но, извини, мне надо срочно собираться, я должна быть на работе завтра днем», — укатила в аэропорт и еще до того, как село солнце, была уже в небе.

Зная в этом городе одного-единственного человека — за исключением, конечно, этого украинского нациста, — я набрал номер. Поступок, возможно, не совсем правильный, учитывая мою прежнюю к нему холодность. Но теперь-то, я полагаю, мы с ним в одной лодке. Женщина, которой мы оба восхищались, покинула нас. Сейчас она, должно быть, летит высоко над Атлантикой, ее великолепная точеная головка сжата двумя наушниками, и она вся пребывает где-то между вторым фильмом по видику и третьим коктейлем из водки с тоником.

— Я полагаю, вы в курсе, что меня уволили, — мрачно сказал я ему.

— Да. Я слышал об этом. Какие у вас планы?

— Собственно, никаких. Может, еще несколько дней поболтаюсь в Нью-Йорке.

— Вам есть у кого остановиться?

— Нет.

— Можете перекантоваться у меня, если хотите.

Вот так я оказался на пороге квартиры на седьмом этаже дома в районе бывшего мясокомбината, где меня приветствовала — не скажу, что очень радушно, — самая большая частная коллекция зубов-переростков в Америке.

Логово Дэвида Уайта огромно и пустынно. Это что-то типа переоборудованного складского помещения со стенами кирпичной кладки и массивными окнами, выходящими на Гудзонский залив. Последние две ночи постелью мне служит шестиметровый оранжевый диван шестидесятых годов, безнадежно одинокий и потерянный посреди обширнейшего помещения. Еще несколько существенных предметов в квартире: гоночный велосипед, подпирающий дальнюю стенку, довольно навороченная стереосистема «Бэнг энд Олуфсен» и телевизор размером приблизительно с контейнер для морских перевозок. В крохотной кухоньке, которой почти никогда не пользуются, есть кофе, большой выбор алкогольных напитков, а также — в морозильной камере, за какой-то замороженной дрянью, — кусок марихуановой смолки размером с кирпич. Похоже, во всем доме существует единственная книжка — «Желтые страницы Манхэттена».

Мой хозяин оказался весьма щедрым. Весь день его нет дома, он чем-то занят в своей частной школе «Медиа стадиз», а по возвращении щедро угощает меня напитками и препаратами, о которых я уже упоминал. Он говорит, что я могу жить у него, сколько мне захочется. Но в его щедрости ощущается какое-то странное безразличие. У него вечно озабоченное лицо, он будто мирится с моим присутствием только из вежливости, будто я ему какой-нибудь родственник. Мне вдруг приходит в голову, что он, возможно, о чем-то переживает. Однако, учитывая мое нынешнее состояние, так даже лучше.

Вчера вечером мы молча смотрели, как на экране громадного телевизора медленно надвигался крупный план с нездоровым, покрытым потом лицом Вальдзнея. Украинец, то и дело вытирая мокрый лоб, рассказывал о том, что он вытворял с женщинами и детьми. Слушать было очень тяжело. Он плакал. «Мне нелегко об этом вспоминать, Ларри», — говорил он. Потом Дэвид Уайт забил огромный косяк, который мы выкурили под музыку «Кельнского концерта» Кейта Джаррета. Огни береговой линии Нью-Джерси, казалось, мигали в такт печальным звукам фортепьяно.

Сегодня я с трудом, в каком-то полуобморочном состоянии таскаю свое бренное тело по улицам города. Время от времени кто-нибудь в текущей мимо толпе чувствует на себе мой пристальный, нездоровый взгляд и поворачивает голову, и в этом движении есть что-то неизъяснимо животное; зажатые между гигантскими зданиями, обтекаемые бешено мчащимися реками автомобилей, мы смотрим в глаза друг другу, и в наших головах мелькает одна и та же мысль: друг или враг? Чего тебе, мать твою, от меня надо?.. Или просто: кто ты?

Виноват, вот в таком я теперь расположении духа.

Я иду по Восьмой в сторону Челси и натыкаюсь на букиниста, который разложил свой товар прямо на тротуаре, подстелив какую-то старую скатерть. Я останавливаюсь посмотреть названия — обычная солянка, которую вообразить себе в одной библиотеке практически невозможно: «Кома», «Всадники», «Дон Кихот», «Архипелаг ГУЛаг», — и слышу разговор продавца, весьма потрепанного бородача, с еще более потрепанным типом, который явно смахивает на бродягу-побирушку.

— Ну хорошо, раз ты так любишь мои деньги, поработай на меня немного, идет? — говорит бородатый продавец.

— Ну да, конечно, — отзывается его собеседник, — но мне больно нагибаться.

— Вот эту макулатуру, в мягкой обложке, — видишь? — надо сложить в коробку. Тебе понятно, что такое макулатура? — Он берет какую-то книжонку и гнет ее в руках для наглядности. Горе-упаковщик внимает ему с таким видом, будто ему обязательно чего-нибудь перепадет, если он выслушает до конца разглагольствования о том, что такое настоящая книга, а что — макулатура; но наш знаток литературы непреклонен. — Макулатуру, значит, клади в коробку, понял? Но только не классику, понял? Дэниэла Стила и Скотта Туроу — в коробку. Но только не Диккенса. И не Набокова. Ты хорошо понял?