Вода возьмет - [8]

— Не оставляй меня, мамка! С тобой хочу! Меня тоже, как Леночку, увезут!

Пришли его забирать, не могут оторвать от нее. Нила бежала домой и плакала. И домой прибежала — плакала. Верка застала ее в слезах, накричала: при детских домах Вовка с Ленкой живы останутся, здесь сдохнут, сгинут, ее вон на фронт забирают, а что они, три малолетки, без отца-матери станут делать! Заикнулась Нила: может, оставят Веру из-за сирот, не возьмут на фронт?

— С голоду с вами тут дохнуть? На фронте хоть сыта буду! — кричала Верка.

Ночью надумала Нила с младшими в один детдом проситься, хоть бы и в няньки. С тем и бежала на другой день в детприемник. А прибежала — уже и Вовочки нет, отправили, а куда, неизвестно — напишут.

Скоро Вера на фронт отбыла. Перед отъездом просила у нее прощения, а Нила закаменела, простить не смогла.

* * *

Много мук ей в войну выпало, много и вины.

Когда мама без сил уже была с ними, накричала и даже ударила однажды Нилу. Нила ушла за вокзал, спряталась. Она хотела потеряться. Ненавидела в ту минуту маму. Зло в ней давно уже нарастало. От духоты, от вшей, от недоедания, от тяжелого воздуха. От того, что мать старается ей дать поменьше, чем Ленке и Вовочке.

Нила видела, что мать ищет ее.

— Женщина! — кричали маме. — У вас же так вещи покрадут, разве же можно на маленьких детей оставлять?

— У меня девочка пропала, — твердила, как помешанная, мама.

— Девочка не мешок — найдется, — засмеялся кто-то.

— Не скажите, — откликнулся другой голос. — Сейчас дети очень часто теряются.

— Нила! — кричала мама, и голос ее обрывался.

И потом вспоминать это было мучительно. Голод делал злой, равнодушной даже к самым близким.

И стыдно было вспоминать, что она не простила уезжавшую на войну Веру. Как же Ниле тяжело было, когда она вспоминала, как открыла дверь в чулан, а Вера там поедает кусок хлеба с салом! Господи, дети были голодные, а Верка ела и давилась! Тайком! Каким голосом она закричала на Нилу — от стыда и бесстыдства, от страха за кусок сала. Она убить была готова Нилу! Бедная, наглая Верка! Жадная, жалкая!

Ярко так вспоминался Ниле Веркин рассказ о другой, русской картине про девушку с ребенком. Девушка поет и дружит с красивым парнем. Но потом привозит ребенка своей сестры, а ребенок ее называет «мама», и тогда парень не хочет с ней дружить, потому что думает, что она нечестная: у нее ребенок, а она притворяется девушкой. «Значит, ты ушла, моя любовь», — поет тогда девушка. А другому было все равно, хоть она и с ребенком, и она сначала была с ним, чтобы позлить того, первого, а потом его полюбила, и на того, первого, и смотреть не хотела. «Значит, ты пришла моя любовь». И белые волосы Веркины, и ясный, здоровый блеск ее светлых глаз, и беспричинный, радостный смех — не черты лица, а именно блеск глаз, и сморщенный нос, и смех Веркин ощущала, видела Нила и мерзостна становилась себе за узкую злость справедливости. Вот она жива, а Веры уже нет, но у Веры была радость жизни, а она, Нила, так и не знала другой радости, как две детские ручки, вцепившиеся в нее, да и их она потеряла, а нашла другими.

И этот солдат, что кружился по избе, не желая умереть. Он ведь думал, что он один в эти последние минуты. Каждый раз, как, кружась по избе, поворачивался он к ней лицом, она отводила глаза, боясь не смерти человека — боясь того, как долго, бешено жив он. Тоска делает равнодушной и жестокой. Как голод.

* * *

За все время скитаний в деревне, в дороге не болело так Нилино сердце за детей, как теперь, когда были они неведомо где, вдалеке от нее. Потеряв маму, была она, как замороженная. Теперь надсадно болели жалостью, любовью, виною сердце ее и душа — так болят размораживаемые руки, ноги. Чувство ее всегда как бы опаздывало, но, обнаруживаясь, оказывалось давним, хотя и невидимым до времени. Это тоже было в ней как бы ее глупостью, отсутствием ума — неумение вовремя ощутить силу чувства, узнать, угадать его. И даже не так. Иногда ведь она знала, но не верила знанию. Знала же, знала она, что мама умерла, но не верила, лезла к ней в темноте, крича и не слыша себя. И так же знала, что младших увезут от нее, но не хотела знать, хотела отдохнуть, освободиться: иначе бы в первый же день бросилась, просилась бы с ними. Усталая, надорванная была и прятала от себя знание, как будет надрываться сердцем по ним, оторванным от нее.

После отъезда Веры взяли и Нилу в детский дом и почти сразу же эвакуировали. Только не поездом — они шли пешком. Им повезло — кто-то их вел такими дорогами, что они только раз — на переправе, попали в бомбежку. И еще: в дороге к ним пристала беременная женщина-врач. Она сделала для детдомовцев самое большое, что можно было для них сделать, — спасла их от эпидемий: обстригла всех наголо, в один день перекупала, прокипятила одежду. Не было ни одного смертного случая за весь их многодневный переход. И после. Эту женщину они боялись и обожали. Она никогда не улыбалась и, несмотря на свой громадный живот, была худой. Она была больше, чем худой и неулыбчивой, — она была как бы злой, как бы все время накапливающей в себе злость. И когда она смотрела, потому, например, что ты медлил что-то нужное сделать, казалось, злость быстро-быстро копится в ней, и когда она, даже тише обычного, повторяла свое распоряжение, каждый спешил его выполнить, не дожидаясь, когда она взорвется. А ведь она ни разу, никогда не взрывалась, и все-таки все они свято верили, что взрыв может быть ужасен. Глаза у женщины были небольшие, почти белые, рот длинный, и пятна веснушек на лице, шее, руках, ногах. И, однако, они считали ее красавицей, и, возможно, красавицей она и была. Ребенку женщины посчастливилось родиться в том первом городе, где они остановились жить. Но прожили они здесь совсем недолго и снова эвакуировались — на этот раз пароходом. Опять обскребала их наголо врачиха, опять в один день купала их и выжаривала одежду, опять глаз с них не спускала. А собственное ее дитя чуть не погибло. Таскались с ним добровольные няньки, совали ему в рот тряпочки с мякишем, поили подслащенной водичкой, пока мать с неродными детьми управлялась. И дотаскались до поноса зловонного, хорошо подоспела мать врачихи, выходила внучонка.