Вода возьмет - [7]

Поперевязались раненые в землянке, тронулись, кто мог пешком, в тыл. Где только что брали окопы, уже одни трупы да ботинки. Снаряды на поле ложатся: то там ляпнет, то там — не добавило бы, думаешь. Вышел Толя на взгорок — широко открылось перед ним пространство: шли, извиваясь, по всем дорогам колонны людей, ползли танки, машины двигались. Как в преисподнюю тянулись. А оттуда, из боя — только гул. И как писк — человечий крик. Взрывы по всему полю. Лежит мертвый грузин — череп срезан. Две фигурки бегут-бегут, вдруг — пах! — на мину, что ли, наскочили: поднялся столб земли, и люди еще летели в этом столбе, взвивались вверх. Были — и нет. Шли колонны людей и техники от горизонта до горизонта, подтягиваясь к бою и сражению. И от широты и ясности дня звук оттуда, из боя, и от тех, что втягивались в него, отделялся от земли и людей и стоял высоко в воздухе, как звон или как стон.

* * *

Все живущие живут, сохранились благодаря кому-нибудь. Каждый день жизни человеческой оплачен другими. Долгов не спрашивают. И оплачивать другие жизни добротой, риском или жизнью никто принудить не может.

Сестра Вера хотела жить только для себя.

Когда повел их дед на станцию, зашил он каждому в карман записку с их именем, фамилией, с адресом и фамилиями городской тетки и сестры Веры.

— Деда, как же я одна с ними? — заплакала Нила.

— Ничего, ничего, — сказал дед. — Ты — что? — ты, главное, упрись. Ты упрись — и одолеешь.

Долго они с дедом бегали меж составов — никто не хотел их брать.

— Не положено, дед, — здесь раненые.

— Что ж, мине их самому подранить, штоб узяли? Или же сразу придушить, чтобы не мучились? Немца перетерпели — своим не нужны.

— Что же ты от собственных внуков отказываешься?

— Да не мои оне. Мать их вбило. Сам, того гляди, перекинусь — а энтих куды?

— В детский дом сдай.

— Иде он, детский дом? У нас сколько месяцев фронт проходил, не сегодня-завтра опять под немца или бомбу. Хату уже продырявили — самому жить негде. А у них тетка, сестра в городе — адрес записан. В мирное время всего и дороги-то — с полсутки. Тут им недолго — с вами доедут.

— А убьют — кто отвечать будет?

— Бог войны, — такой это был дед — любил красоты речи.

Не брали их. И опять они бежали к новому составу. Как никуда и не уходили от железной дороги и станций: то же нетерпение, словно это последний поезд в жизни, та же готовность лезть и в двери, и в окна, на платформу, на крышу, таща за собой, впихивая детей. Но еще и мороз, и разбомбленный вокзал, и надвигающаяся ночь, и невозможность вернуться назад, к неродному деду, в продырявленный дом, и где-то ведь там сестра Вера и тетка.

Все же пристроил их в ту ночь дед. Сколько-то дней ехали, но заехали не туда. Снова бегали, просились. Пожалела их медсестра из санитарного вагона, пустила — в иждивенцы и помощники. И когда наконец доехали до теткиного города, страшно было уйти от своего поезда в разбитый бомбежками город. Хныкали брат и сестра, такие тихие и послушные всю дорогу. Страшно и им было — в неведомое. Но и дом оказался цел, и открыла им дверь Вера. Тетки-то не было — как ушла однажды на менку, так и пропала. Как они плакали с Верой в ту встречу и как казалось Ниле, что самое трудное уже позади: все она будет делать — в очередях стоять, убирать, готовить, стирать, воду и помои носить — только, чтобы уже не одна с младшими, а со старшей сестрой.

Это было уже самое последнее ее заблуждение в войну — что где-то ей может стать легче. У нее судьба была — все снести. Почти всему ее роду была судьба погибнуть, а ей — стерпеть и снести.

Еще раз плакали они с Веркой, когда нашли-таки их извещения, что брат погиб и отец пропал без вести. Но это и все их совместное горе. Дальше Верка отгородилась, отъединилась от них— продавала, променивала теткины вещи, проедала их тайком от младших. Соседи давно говорили Ниле, да все было стыдно поверить. Но вот как-то вошла Нила в чулан, а там сестра торопливо пышку с салом доедает. Пристали у Нилы ноги к порогу, не может стронуться, не может глаз опустить или слово сказать. Сестра закричала бешено:

— Убирайся! Чего смотришь! Навязались на мою шею! Когда я уже сдыхаю вас!

Потом только и заходила из своей казармы — собрать еще непроданное. Уже стали соседи припрятывать от нее теткины вещи — для Нилы и малых. В одном только и помогла им сестра — питание ей оформили для них на аэродроме. Ходить далеко было, а обувь у Нилы уже на обувь не была похожа. Сшила она сама себе матерчатые тапки, понаподшила их. Приморозит — ничего чуни. А как тает — мокрая Нила по колени. Пока дойдет до аэродрома да обратно — вымокнет, когда и поскользнется — разольет похлебку. А дома голодные дети. Вовка уже совсем плохонький стал, изголодался — даже тельце на задике, как у старика, провисло.

Опять помогла соседка — определила Вовку с Ленкой в детприемник. Собираясь к ним, Нила положила в гостинец отварных картошин, немного хлеба, лепешку кукурузную. А уж и сама изголодалась — ослабла, поташнивало, сердце стучало сильно, голова кружилась. Ждала Веру — обещала сестра с нею сходить к младшим. Не дождалась — одна побежала. Вышел к ней Вовчик, а Леночки уже не было — отправили куда-то. Спросила Нила братика, чем его кормили, он рассказал, поняла Нила, что лучше ему здесь. А собралась уходить, вцепился он в нее: