Вода возьмет - [4]

Но потом надо было то за одним, то за другим ходить в брошеный дом. И Нила ходила. Пули посвистывали, ухали снаряды, но она шла спокойно, не плакала. Закаменела. Не было страха — была тоска.

* * *

Никак не различить издали, где в войну еще нет этой тоски, а где уже она сплошняком.

В том первом составе, что увозил их в деревню, к маминой сестре, этой тоски еще нет. А ведь уже бомбили, и в духоте и стиснутости под полкой от воя самолетов схватывало живот. Но тоски еще нет. Может, она наступила, когда мыкались они по вокзалам. Или после того сна об озере?

Нила бежала по влажной, спрессованной мягкости глинистой, прохладной земли меж теплых колосьев и сочной травы, в воздухе пахло близким озером. Брат и папа ждали ее там, у еще невидимого озера. И вот она вышла к этому озеру и стояла, как не во сне, а в действительности. Но пусто было. Большое, белое, плоское вдали, — вблизи озеро было мелким, жидким, и Нила напрягала глаза, силясь совместить это мелкое, жидкое и то — плоское, большое. Но не совмещалось это в одном взгляде. Не было и перехода от близкого, проницаемого, плескливого — к тому, уходящему за горизонт. Этот переход невозможно было уловить, он прятался, как прятала сестра Вера переходы от своего лица к новогодней маске: только что ее кривляющееся и все-таки ее лицо — и вот уже издевательски неподвижная ухмылка краснощекого урода. Но одинаково было тоскливо: и это мелкое, жидкое, суетливое озеро вблизи, и то — белое, плотное, тусклое.

Наверное, во сне тогда и обозначилась эта тоска, которую еще не умела она осознать наяву.

Как ни вглядывайся в то время, никак не различить, где тоски еще нет, а где уже все заполнено ею. Не то чтобы Нила сидела и цепенела от тоски. Они и бегали и играли во время спокойных остановок. Но тоска была уже в самом воздухе, которым дышали, сквозь который смотрели на все вокруг, и, словно оттого, что густо насыщен воздух тоской, все вокруг такое выцветшее, словно они на другой земле. Это тоже не различить: подвижное, сиюминутное и то — плотное, безрадостное, в которое неведомо в каком месте непреложно переходило сиюминутное. Ни чувством, ни взглядом не уловишь.

А было ведь лето. И чуть подальше, за путями леса и деревья казались нетронутыми войной. Вовчик плакал: «Домой! Домой!» и тянул ручку к домам, мимо которых они проезжали. Нила одергивала его: не сейчас, не здесь, вот когда они доедут до тети Гани, тогда все: и воздух станет легким, и они станут свободными и легкими.

Потом вагоны и вокзалы были вперемежку. На вокзалах сидели подолгу. Вокзалы и площади возле вокзалов были забиты людьми. И поезда тоже. В вагонах, на платформах, на крышах и буферах — повсюду цеплялись, висели люди. И было уже голодно. И все вокруг было грязным и тусклым. И плакала в голос мама, когда украли у них мешок с крупой. И стояла пораженная ужасом Нила, потому что это она не уследила за мешком, пока мама бегала в эвакуационный пункт.

Тогда, в дороге, Ниле приснился еще один сон про озеро. Она опять бежала по глинистой, мягкой дорожке среди колосьев, цветов и трав. «Дурак, подожди!» — кричала она брату. Но она только притворялась, что боится и сердится на него. Она знала, что за поворотом они ее ждут — отец и брат. И правда, едва ее нога ступила в теплый песок, она увидела тонкого, молодого своего отца и брата — еще тоньше и моложе. И вот отец и брат вошли в озеро и поплыли. И хотя она стояла на берегу, она знала, какая нежная и сладостная вода, в которой плыли, смеясь, брат и отец. А потом папа и брат вдруг приподнялись над водой — отдельно прекрасное папино и отдельно радостное лицо брата — и помахали ей рукой. И несколько раз приподнимались они над водой и махали ей. Только все туманнее становились. И когда пропали совсем — острая сладкая тоска пронзила ей сердце, и она вся облилась слезами. И в этих слезах, в этой острой сладкой тоске проснулась.

И незаметно было, когда эта острая сладостная тоска перешла в привычную серую.

* * *

В первую оттепель похоронили они маму, и дед отвел их на станцию. Дед был чужой. Это только дом был мамин, и в нем жили этот дед и тетка Ганя, пока ее не убили. Дед вообще говорил, когда пришли немцы, что это дом не мамин, а его. «Вот скажу фрицам, где мой сын Мишка, а где твой муж теперешний — от тебя с твоими отростками один пшик останется». Но не говорил. Хоть и не любил их всех с первого дня. К тетке от поезда они добирались и пешком, и на грузовике, и на лошадях. Мама тащила вещи, а Нила Вовчика. Ленка тоже несла какой-то мешок. Тетка сразу же увела их купаться в темную сажистую баню. Дед кричал тетке вслед: «Шпарь вещи кипятком — вшей не оберешься. Завшивленные». Из бани они шли кто в чем — все их вшивое белье тетка что прокипятила, а что и выбросила. Соседи приходили, чтобы посмотреть на них, но не расспрашивали, а молча сидели и, посидев, уходили. Вечером был стол — с картошкой и свининой.

— Ешьте, сколько хотите, — шепнула им мама.

И они ели и ели, и тут же за столом заснули, даже Нила. Ночью проснулись от крика брата. Он корчился, держась за живот. И тут же почувствовала резь в животе и Нила. Вскричала и Ленка. Дед, косившийся на них за столом, говорил осуждающе: