Вода возьмет - [3]

О войне Нила Петровна картин не смотрела — уходила с них. И книг о войне не читала — бросала. Когда она лежала в гинекологическом отделении, соседка, молоденькая журналистка, расспрашивала ее, что и как было в войну, когда и откуда они эвакуировались, что следом за чем случалось, когда вошли наши и когда немцы, но Нила Петровна скоро запуталась. И то сказать: и немцы у них были два раза, и наши только во второй раз утвердились и тронулись дальше. А между нашими и немцами на ничейной земле существовали люди неделями: и в домах, и в пещерах под берегом. Да и соображать с войны Нила стала хуже. В первых-то классах отец гордился ею — и читала бойко, и писала красиво, и считала быстро. А в детском доме уже плохо училась, запутывалась в вопросах и ответах, не угадывала частей речи и членов предложения.

«В лесу затрубил пионерский горн». Кто затрубил? Пионерский. С красным галстуком. Ты понимаешь: горн? Да, или кузнецкий, или пионерский. Где затрубил? До войны, наверное. Кто затрубил? Пионеры в лесу. В далекий край товарищ улетает. Папа — красный командир, а Сережа — комсомолец. Лучше не отвечать, чтобы не позориться. В лесу затрубил пионерский горн. «Что сделал?» — говорила сердито учительница, и, наверное, она сердилась на пионера, который затрубил, но Ниле казалось, что во всем виновата она и на нее, а не на пионера, сердится учительница. Нила не понимала, зачем для одних и тех же слов есть части речи и члены предложения.

Муж Нилы был ранен на фронте, и только его о войне она слушала — его единственный длинный день на самой войне. До этого пять месяцев был Толя на фронте, но не в деле. А на самом переднем крае — одни длинные сутки. Она и о пяти месяцах до боя слушала внимательно — понимая сравнением. Месяца три на фронте они почти голодали — одна буханка хлеба на три человека на три дня. Конину убитую ели. Конячий ячмень ели, если коней убивало. Коровью шкуру на чердаке резали, жарили, сосали. А ведь в войну какими немыслимо богатыми казались им, голодным ребятишкам, военные!

А потом, вспоминал Толя, дороги стали и снабжение получшело у солдат: когда и без масла, синяя, а все же перловка, каша.

За несколько дней до наступления был уже слух, что армия стронется, и шли по буграм, невзирая на обстрел, женщины к мужикам-солдатам. И это, оказывается, было понятно Ниле. У них в деревне долго фронт стоял, и были тут, хотя казалось, до того ли было девочке Ниле, и выпивки, и любовь, и даже просто что-то семейное: обогревала, обшивала деревня солдатиков, а те кормили, по хозяйству помогали.

И вот дали, говорил Толя, приказ передвигаться, как стемнеет. Артиллеристом был Толя в войну, и находилось их шесть или семь человек при пушке-сорокапятке. Как свечерело, перекатили пушку в глубокую балку. Ночью выдали им полведра каши и фляжку водки.

Луна была, продвигались невдалеке наши танки: дзяк-дзяк-дзяк. Уже поуселись пушечники вокруг еды. Толя как раз собирался отмерить каждому водки — только раз тогда и выдали им «боевые сто грамм». И тут накрыло их снарядами. Под бомбежками они уже бывали, а вот артобстрел впервые довелось испытать. Страшно ли было, спрашивала Нила, вспоминая, как она сама ходила под обстрелом в холодный дедов дом. Не то, что страшно, припоминал Толя, а нервная дрожь какая-то, вроде даже возбуждение. Все упали наземь, и Анатолий тоже, но не забыл он и в эту минуту заткнуть фляжку водки пальцем, раз уж ничего другого подходящего под рукой не было. Всю жизнь он гордился, вспоминая, что и в эту минуту — падая — не забыл о водке. Конечно, знобило и помимо обстрела — все же наутро в дело идти, а не растерялся — значит, всегда хват-парень был. Кончился обстрел, у них все целые, только одного ранило в ягодицу. Несильное ранение, чиркнуло. Перевязали, еще и смеялись, и поздравили: в одного два раза подряд пуля не попадает, завтра цел будешь. А вот же назавтра этого парня убило. И тогда уж другое говорили. И что подрань его посильнее, был бы в госпитале и, может, жив бы остался. И еще, что это знак такой бывает: вот, споткнешься, чиркнет тебя пулей, с печи свалишься, головой стукнешься или на ноги тяжелое уронишь — значит, в твоей судьбе что-то ослабло, соберись, наготове будь, вышел ты на голое пустое место и беда сторожит тебя.

Тут отвлекалось Нилино внимание, потому что вспоминала она боязливым сердцем, как уронила в тот день мама чугунок с кипятком, и немного ошпарилась даже брызгами, и стеснялась своей неловкости, и оправдывалась, что это на радостях, ведь только что, ночью вошли в деревню наши: открыла мама дверь на стук, а они в маскхалатах, и звездочки на шапках. Плакали и целовались. У них на постой солдаты с командирами определились, только что отужинали, кто спал, кто дремал, изба маленькая, две кровати углом, на одной Нила с Ленкой и Вовчиком, на другой трое поперек, подставив стулья, мама на маленькой табуретке у кровати сидела, еще четверо на полу спали, дед на печке, маленькая коптилка горела на столе. А потом сразу темно и глухо, и она лезет на пол и вопит, и не слышит своего вопля. И вдруг прорезался слух, и она услышала, как страшно, истошно кричит солдат возле мамы: «Ой, дочка, осторожно! Ой, дочка, не трогай». Это он ей, а она шарит по полу, и — «Мама! Мама-а!», и надрывно плачет Вовчик, и визжит Ленка. Вбежали два санитара, светя фонариком. Нила увидела маму ничком на полу, в голове у мамы дырка и что-то белое на полпальца из дырки, и много крови на полу. И она поняла, что мамы уже нет. Раненый кричал: «Предайте меня смерти!» У него весь живот разворочен был. Двое возле него убежали в соседнюю комнату — они тоже были ранены, но легко. Санитары уговаривали: «Потерпи, ты ведь солдат». Но он все кричал: «Не трогайте! Убейте! Христом-богом молю!» Кое-как позапихали ему кишки в живот, унесли кричащего на носилках. Прибежала соседка, положили маму на стол, прикрыли холстиной. Собрали кое-что, поодевали детей — и в пещеры.