Вода возьмет - [2]

Отца Нила больше не видела. Их и в эшелон сажал не отец, а красноармейцы из его части. Они посадили в крытый пассажирский вагон маму, Нилу, Ленку и Вовчика. Старших брата и сестры с ними не было — еще прошлым летом они уехали: брат поступать в летное училище, а сестра к тетке в город учиться и работать. На вокзале многие плакали, кричали, бежали в панике и толчее, но Нила тайно радовалась, что наконец наступила настоящая жизнь, как в книжках, и все она делала четко и быстро, так что мама не могла на нее нарадоваться.

В забитом узлами и чемоданами вагоне Нила запомнила толстую старую женщину, с которой больше всего разговаривала мама.

— Мы не знали, что война, — говорила мама. — Радио было испорчено в нашем поселке.

— Это вредительство, поверьте мне.

— Я испугалась только, что ребенок испугается. Думала, не то учения, не то чепуха какая-то. Как бросили первые бомбы, я старших в погреб столкнула, а сама к меньшому бросилась.

— В такое время — и трое детей.

— У меня и еще двое кроме.

— Пять детей — вы ж еще молодая.

— У меня молодости не было — это одна внешность. Считайте, девчонкой замуж выскочила. Кому гульки, а мне люльки. Можно сказать, жизни-то и не видела.

— Спешили, думали, на вас не останется?

— Да и вовсе не думала, И за меня подумать некому было. Муж хороший — это я ничего не скажу. Да и дети.

— Для детей и живем. О себе уж не думаем. В муках рождаем.

— Когда бы не война. А то думаешь: что их еще ждет? Эти хоть под рукой. А старшие — где, что? Сын — в летном. А аэродромы-то как бомбят. Да и этих трое, на троих даже и рук не хватит. А каждого накормить надо.

— Нила у вас уже помощница.

— Это радость моя.

Маленькая жесткая мамина рука быстро гладит Нилу по волосам, перебирает волосы за ухом, оглаживает, как причесывает:

— Такой уж золотой ребенок Нила моя. Скажите же, какие дети разные. Старшая-то моя Вера — только бы здорова и жива осталась — вот уже на нервах моих поиграла. Пошлю с ведрами за водой, так она ведра за воротами побросает, сама — на танцульки. А утром еле-еле растолкаешь, портфель ей в руки — а она влезет в окно сарая и там спит. Сколь раз говорила мужу: «Хоть бы ты ее посек!» Так нет же — он красный командир. Он такой красный командир, что у курицы голову не отрубит. Так уж я сама когда веником ее достану, Верку мою. А сынок Сережа — этот у меня умный, ему бы не летчиком, а профессором быть, мне их учительница так говорила. Нет же, свое: «Песню о соколе, мама, слыхала?» Где-то они теперь, соколики мои?

Старуху Нила недолюбливала — за великую скуку их разговоров с мамой, за вечный зуд ее голоса, за то, что во время бомбежки, когда забивала их мама под скамейку, лежала рядом с ними не мама, а эта старуха. Она и тут причитала, болтливая, толстая женщина:

— О, господи-господи, что они творят — гражданское же население! О, господи-господи, спаси нас и помилуй!

Как-то старуха сказала убежденно, что в их поезд не попадают бомбы, потому что она молитву такую знает, которую читает про себя. И теперь во время бомбежки сердилась на нее Нила уже за то, что вместо того, чтобы читать про себя свою сильную молитву, она опять бормочет о гражданском населении и охает. Нила и раздражалась, и боялась злиться, чтобы не испортить молитвы старухи.

Но это раздражение — та тоска еще не наступила. Еще гладит ее волосы мамина рука, еще мечтает Нила, как приедут они к тетке в деревню. Еще каждый раз, как засыпает, словно ступает на мягкую глинистую дорогу, по которой бежит меж колосьев и трав за старшим братом к озеру.

* * *

Это тоже было до войны — узкая тропка с высокими травами и колосьями по сторонам. И по этой тропке бежала Нила, вслед за Сережей, теряя его за поворотами. «Дурак, подожди!» — кричала Нила брату, злясь, что не хочет он понять — ведь она может отстать, пропасть, потеряться. «Дурак, подожди!» Но он не ждал: то показывался, то пропадал на петляющей тропке. И Нила ревела в голос и все бежала-бежала, пока не выбежала к огромному озеру, так что и берегов дальних не было видно. А у воды стояли брат и отец и ждали ее, улыбаясь. Когда потом хотелось ей вспомнить отца и брата, она вспоминала их на берегу озера, потому что они именно здесь так отпечатались в памяти: тонкий, высокий отец, и брат — еще тоньше и моложе. В далекий край товарищ улетает — родные ветры вслед за ним летят…

Когда отец и брат уплыли, Нила сидела на берегу, взглядывая то в одну, то в другую сторону. Отец с братом были уже далеко — две черные точки на белой воде. Еще прошло немного времени — и Нила уже не увидела их. Жутко ей стало, что они не вернутся. Ей не нравилось это озеро, эта наглая, движущаяся, неуловимая глазом вода. Нила сделала запруду, чтобы иметь свое маленькое, хорошее, послушное озеро, поискала лист, чтобы пустить в своем озерце. А потом услышала голоса отца и брата. Они возвращались. Ей стало дремотно. Она о чем-то задумалась, слушая и не слушая маленький, резкий всплеск волны, чувствуя, как греет солнце волосы и шею, и поворотом головы смещая это тепло. Дул ветер, шелестела осока, булькало что-то в камышах, плескалась маленькая волна, но больше всего было озеро, лежащее на половину земли.