Во всей своей полынной горечи - [80]

— Заворачивать надо, хлопцы, заворачивать, не давать, чтоб он из куля начал выходить! А то уткнулись в снег, а задницы все сверху!..

— А у меня чего-то завсегда так: только стану ширинку расстегивать, как тебе и заяц схватывается! Лап, лап… Эге! Видит он, шо руки заняты?

— А то как же! Заяц теперь и тот ученый!

— У кого еще стакан есть? Иван Андреевич!.. Феофилактов, где ваш раздвижной? Может, забыли?

— Ну да, он скорее ружье забудет, чем стопку!

— Шею ты разворотил — отпустить надо было. А так — хар-ро-шая лисичка! Женишься — жинке такой воротник будет!..

— Ну, начинайте, чи шо, а то помру, так выпить хочется!

Чуть сбоку, в сторонке, Ангел. Чуткими ноздрями ловит волнующий запах домашней колбасы, ветчины и прочих душистых яств, не спускает с еды вожделенно блестящих глаз, тихонько просительно попискивает, сглатывая обильную слюну.

— Ты сегодня молодец!.. — говорит ему Толька и кладет перед ним пару пирожков и кость, с которой только что обрезали мясо.

Наконец дядька Онуфрий поднимает стакан и, разгладив висячие усы, произносит недолгий и всем понятный тост:

— Ну, хлопцы, за Новый год и за здоровье всех! Щоб родилось-плодилось, значит, и щоб дай бог не последняя!

Осторожно, с благоговением, стараясь продлить короткий миг приятия, дядька Чемерис выцедил стаканчик, не покривился даже, просиял, чмокнул в донышко.

— Ух, пошла… — сказал с улыбкой, прислушиваясь к тому, что происходило с ним. — Как брехня по селу!

Почин был сделан солидно и достаточно торжественно, чарки пошли по кругу, и притихший было разговор вспыхнул с прежней живостью.

— Доставайте мясо, кум!

— Хуторянская — как слеза божья!

— Ну шо ты примериваешься — посуду не задерживай!

— Иван Андреевич, поехали!..

В посадке неподалеку вспархивают, стрекочут сороки, у скирды в затишке совсем по-летнему, свежо и сытно, пахнет на солнце солома… Торопиться бригаде некуда, поскольку охота, считай, окончена, ну, пройдут еще до села, ну, стрельнет кто раз-другой, и все! Остаток дня можно было бы провести и дома за праздничным столом, так ведь ни в какое сравнение не идет домашнее застолье с этим вот, у скирды, на раздолье, на виду у простынно-белых полей, тут все не так, как дома, тут все лучше, аппетитней, вкусней. Да и где же еще можно всласть отвести душу, как не среди друзей-приятелей, которым, как и тебе, под крышей ну никак не сидится — тянет на простор, на воздух вольный — не столько добычи ради, сколько потому, что охота?

Шуму как на Быковской ярмарке. Залетный ветерок, завихряясь, трогает шерсть брошенных обок зайцев и двух лисиц, будто заигрывает с ними, как с живыми, приглашая порезвиться.

Солнце незаметно потянулось к горизонту, и отпустивший в полдень морозец начал прихватывать слюдяной коркой обмякшие было наметы, а в посадке, в высоких сугробах, в пахах и выемках, уже пристраивались, свивали голубые гнезда торопливые зимние сумерки, хотя до вечера было еще далеко.

Уже и пляшки почти опорожнены, уже обсуждены вроде бы все текущие дела, и свои, личные, и колхозные, уже по косточкам разобраны все сегодняшние действия бригады и сделаны прикидки на предмет следующей, воскресной, вылазки — куда и в каком порядке идти, и обо всем, кажется, переговорено, а гам в компании не стихает, и трапезничающие, похоже, только начинают входить в фазу активности; жесты становятся энергичнее, голоса звучнее, а потребность в самовыражении — просто неудержимой. Обычно в такой момент заходит разговор о ружьях, и не было еще случая, чтоб кто-нибудь не взял чужую «ижевку», «тулку» или «бельгийку», не примерился, не разломил, не заглянул в стволы.

То, что Степан Пономарь вышел в поле с новой «двадцаткой», было отмечено бригадой еще утром. А в конце обеда новинка вновь завладела всеобщим вниманием: ружье передавали из рук в руки, хвалили, расспрашивали и рассматривали, пробовали прикладистость, любовались гравировкой, а сам Степан, порозовевший, с замаслившимися глазами, сдержанно, умненько похохатывал, мурлыкал от удовольствия и от смущения уписывал сало за обе щеки.

— Ствол еще надо поворонить… — скромно объяснял. — Есть у меня один рецепт. Заводской. А один я сам случайно открыл. Воронить можно куриным пометом…

И Пономарь подробно поведал, при каких обстоятельствах он пришел к столь неожиданному выводу.

В ружейном деле Степан был докой и авторитетом пользовался непререкаемым. К тому же сычевцы привыкли из уст умельца-самоучки слышать совершенно курьезные на первый взгляд вещи и советы: как, например, обыкновенными ножницами из обыкновенного оконного стекла вырезать кружок для карманного фонарика, как, не имея паяльника, запаять кастрюлю, и многое другое. Пономарь был начинен разными техническими парадоксами, с удовольствием собирал их, черпая из журналов и справочников, а порой сам находил оригинальные решения, поражавшие воображение односельчан. Так что подвергать сомнению чудодейственные качества куриного помета никто из охотников не посмел.

— Игрушка!.. — бормотал очарованный «двадцаткой» Хтома Недоснованный, вертел ружьецо и так и этак, вскидывал, целился, причмокивал. — Махнемся, Степан Гаврилович? Ты себе новое заделаешь. Такому мастеру, как ты, это что раз плюнуть. Говори, что возьмешь в придачу?