Во всей своей полынной горечи - [81]

— Не-е, камарад, я на него сам еще не нагляделся… — мурлыкал Пономарь. — Надоест, тогда уж…

Ружьишко и в самом деле сработано было любо-дорого, без спешки и в охотку: сверкало свежей полировкой, причудливые узоры гравировки радовали глаз. Все в ружье, исключая длинные витые стволы, изготовлено Степаном собственноручно: ложа и цевье — из корня березы, фактурой напоминавшего карельскую, замысловатые, в старинном стиле курки, замки… — все, вплоть до антабок, на которых крепится ремень.

— Ну, махнем, Гаврилович!.. — не унимался Хтома, упрашивал с настойчивостью подгулявшего удальца, бесшабашного рубахи-парня, готового на любые жертвы ради приглянувшейся вещицы. Игра эта, однако, никого из охотников в обман ввести не могла, ибо знали они, что за показной удалью и беспечностью Недоснованного скрывался точный расчет. Дядька он был из тех, которые и во хмелю не прошибут.

— Да такая цацка тебе, Хтома, аж никак нейдет, — рассудил зарумянившийся Онуфрий Чемерис. — Для твоей верблюжьей комплекции нужна до-обрая оглобля, чтоб в нее пригоршню пороху да пригоршню дроби, чтоб уж бабахнуло так бабахнуло!

— А шо, Толька, за батьково ружжо не узнавал в милиции? — поинтересовался кто-то.

— Эге, — тут же отозвались, — раз в милицию попало — пиши пропало. Там ему жаба и титьки даст!

— Хлесткая была «тулка»! — заметил зоотехник Феофилактов, умиротворенно ковыряя спичкой в зубах. — Бой у нее мировой был. Кто помнит, как Прокоп на озимке под Хуторянщиной зайца достал? Сто двадцать метров, не меньше! А как он врезал!..

— Откуда сто двадцать, Иван Андреевич? — возразили ему. — Я при том был. Восемьдесят от силы.

— И бой обыкновенный, чего там!

— Верно, ружье как ружье: спереди дырки, сзади затычки.

— Про бой пусть вам Хтома скажет: он на своем заду испробовал.

— Дядько Хтома, скиньте штаны да покажите — нехай не брешут, паразиты, зря!

Как человек компанейский, посмеялся вместе со всеми и Хтома, однако после смеха того во взгляде его будто отвердело что, оставив холодный недобрый блеск.

— Деньги, может, и вернут, — сказал Толька, скармливавший Ангелу объедки со стола, — а за ружье не знаю. Что вы смотрите на меня, дядько Хтома, будто я вам аж целый рубль должен? Говорите, не стесняйтесь, тут все свои!

Хтома убрал улыбку, обнажавшую стальные, крупные, как у старой лошади, зубы.

— Был бы тут батько твой, я б с ним побалакал. А с молокососом всяким не об чем.

— Не надо, хлопцы! — вмешался Онуфрий. — Так славно поохотились, выпили… Новый год — грех ссориться!

— А мы и не ссоримся, — отвечал Толька, побледнев враз. — Мы беседуем. Я хотел, к примеру, выяснить, отчего это батько покойный именно дядьке Хтоме, а не кому другому, всадил в зад заряд дроби, а дядько наперед объяснили мне — правда, не очень вежливо, — что я молокосос и что, значит, говорить со мной у них охоты нет. За «молокососа» в приличном обществе дают, конечно, по мордасам, но это я еще сегодня успею…

— А ну сунься, а ну иди сюда, недоносок, сопля поганая! — заорал Недоснованный и заворочался, порываясь встать. Но его удержали.

— Бросьте, мужики! — загалдела компания. — А то обоих повяжем зараз!

— Закругляться будем, пора! — Зоотехник Феофилактов обвел сидевших заметно посоловелым взглядом. — Солнце вон уже где! Пройдем еще немного. Кто у нас без зайца? Чемерис, где ваш заяц?

— Хай ему грец, тому зайцу! — махнул рукой усатый Онуфрий. — Трех я промазал, трясця его маме. Одного у меня под носом Володька уложил. Но то, видно, был не мой. Мои нехай еще побегают, подрастут до воскресенья, жиру нагуляют.

Бригада стала сворачиваться — убирала остатки трапезы, разбирала ружья и сумки, закуривала напоследок.

— Ух, вставать тяжело!

— Может, еще в лес завернем, прочешем? Там зайца видимо-невидимо!

— Но больше невидимо!

— В лесу с гончаком хорошо… — мечтательно сказал Пономарь, застегивая кожаный ягдташ. — Возьмет собачка след, а ты станешь под деревом и слушаешь, как она гонит по кругу. Природой любуешься. Красота! Если, конечно, настоящий, чистый гончак.

— У Прокопа был. Был, Толька?

Багний молча пожал плечами.

— Откуда ему знать? — хмыкнул пожилой, смуглый, как цыган, тракторист Павло Шмагайло. — Он тогда еще под стол пешком гулял!

— Это который Пурген? — спросил кто-то.

— Во сказал! Пурген — этот вот уже недавно, он этого леснику променял.

— Не леснику, а объездчику из Хуторов…

— Так кто же все-таки, а, охотнички?.. Кто же из вас Черта прикончил?

Вопросом этим Толька Багний мучился еще с утра, когда они с Володькой, услышав в стороне отдаленную ружейную пальбу, кинулись наперехват, догнали бригаду километрах в пяти от села и на ходу пристроились к двигавшейся подковой цепи. Левый фланг вскоре уперся в соседние Вишенцы, развернулся у крайних огородов и, прочесав колхозный сад, замкнул кольцо, — уже тогда, при первом перекуре, когда все сошлись в кучу, Тольку подмывало спросить о Черте. В бригаде было человек десять охотников, не считая примкнувших, все свои, сычевские, и кто-то из них наверняка что-то мог сказать про собаку. Однако он не решился, не хотел расстраивать охоту, и потом в движении он не раз издали наблюдал за Хтомой Недоснованным, рослая неуклюжая фигура которого заметно выделялась в цепи охотников, гадал, почему именно Недоснованного батько избрал мишенью на пожаре. Была ли это случайность или тут что-то крылось? Во время коротких сходок дядька держался, как всегда, шумно: гоготал, шутил, подогретый удачей (еще при подходе к Вишенцам он одним из первых взял зайца), но Тольку Багния он вроде не замечал: то ли не мог простить батьке того выстрела с чердака, то ли была за ним вина.