Во всей своей полынной горечи - [83]

— Что ж ты, так и уйдешь? — забеспокоилась она, после того как Багний, купив курево, вознамерился, судя по всему, прощаться. — А стаканчик по случаю возвращения? Надо, Анатолий Прокопович, надо. Оно, конечно, ты уже обжился трошки, но это дело такое, что никогда не поздно. Ну, если и не за приезд, так за встречу надо. За встречу непременно! Было у меня два ящика вина — пальчики оближешь! Нигде такого не найдешь, только у меня! Люкс! Пляшка, может, и осталась — держу для дорогих гостей. Или, может, белой?

— Ни того и ни другого.

— Можно в долг, если при себе наличных нету, — щебетала буфетчица, цепко изучая Анатолия. — Ты ж теперь почти богач — сразу двести целковых подъемных! И как это Ковтун расщедрился? Это ж такой мужик, что и карбованца зря не потратит, а двести… Хотя по нынешним временам это не бог весть какие гроши. И все же на первый случай… Главное, что рука у тебя легкая на почин.

— На эти две сотни столько дырок, что и не знаешь, какую затыкать.

— Оно-то так, а все же, что ни говори, и сарай покрыл, и погреб затеял… Так что отметиться у меня уж никак не помешало бы!

— Настроения нет, — усмехаясь, терпеливо отнекивался Толька. Можно было бы и «отметиться», но настырность буфетчицы решительно претила ему — он не любил идти на поводу у кого бы то ни было.

— Ну, обижаешь… Сколько лет не виделись! Тогда уж хоть кулек конфет или пряников? Вот шоколадные, вот набор мармелада, смотри, какая красивая коробочка!

— Что, план горит?

— Что ты! С планом у меня всегда полный ажур. Не было еще такого, чтоб я план не дала. На кой черт меня тогда держать тут! Свесить? Этих или вон тех? На гостинцы детворе?

— Спасибо, гостинцы ни к чему, домой добираюсь. Никак не добреду: то там застряну, то там…

— Ну, раз домой, тогда погоди. Тут у меня…

Валета вынесла из кладовки холщовую торбочку и знакомый отцовский картуз, засаленный изнутри, с пропитанной потом подкладкой и полуистлевшим картонным обручем.

— Батько твой забыл, когда в последний раз заходил… — сказала Валета, внезапно погрустнев, как приличествовало моменту, как будто не торбочку и не картуз увидела, а самого Прокопа Багния — не того, что сидел вон за тем столиком и еле языком ворочал, а в гробу, в день похорон, со сложенными на животе мужицкими узловатыми руками, с пробившейся сквозь мертвенную желтизну щек рыжей щетиной — настолько была разительна перемена в поведении, в голосе неунывной разбитной буфетчицы.

Вещи, оставшиеся от умершего, порой впечатляют куда больше, чем сама смерть. Они еще живут, живут без хозяина, несут на себе следы его общения с ними — его прикосновений, его заботы или нерадивости, и вид их сиротский с убийственной ясностью напоминает, убеждает в необратимости свершившегося. Когда Толька случайно натыкался дома на что-нибудь отцовское — будь то наполовину вылезший и облысевший, фронтовых еще лет помазок или припрятанные от вездесущего шкодливого Петьки рыболовные крючки в жестяной коробке из-под леденцов, — удушье на миг перехватывало горло. Но шли дни, мало-помалу что-то притуплялось в нем, уходило внутрь, и, когда Валета выложила на прилавок отцовский картуз и торбочку, Толька почувствовал, как в нем, в груди, будто лохматое чудище утробное заворочалось было, попыталось поднять голову и тут же лениво свилось в клубок, точно поняв тщетность усилий, он не испытал ни жалости, ни боли — ничего, кроме досады: зачем ему все это?

— Я Анюте говорила, чтоб забрала, — продолжала между тем Валета, — да она что-то не очень спешит… Куда мне это девать? Перекладываю с места на место… Люди балакают, будто я напоила. Мол, если б не зашел ко мне, то, может, ничего бы и не случилось. А я-то тут при чем? Сюда многие наведываются, так что ж, мне за всех ответ держать? Вот если б Феофилактов не застрелил ту собаку, то уж, верно, ничего и не было бы. Тоже мужик: с переляку! Тени своей боится, а еще охотник! Как такому и ружье доверять? Видит бог, Толя, вины моей нету. Я уж отговаривала батька, отговаривала… Уже ж и закрывать собралась, а он как раз на порог. Вижу — хватил уже где-то добре. А он, оказывается, у Онуфрия Чемериса угостился. У того Васька как раз приезжал. А у меня хоть и план, а человеческое тоже есть! Стала выпроваживать — уже ж и ключи в руке! — так, сам знаешь, разве с ним сладишь? Хоть проси, хоть реви — не поможет. А тут еще Олексу Стуся нелегкая принесла: компания, значит, получается. Одну пляшку они выпили. Московской. А другую я придержала, так и не дала. Олекса потом ушел — чего-то там они с батьком припоминали, про сено какое-то говорили, Стусь вроде как обиделся даже, выскочил… А вскорости и батько. Думала — по нужде, а он как вышел… Больше я его и не видела. Аж уже на похоронах только. Вот как было дело. Так что забери, сделай милость. Не выбрасывать же? Картуз Петьке, может, еще сгодится… А в торбочке — бутылка: как брал полудновать в поле, так оно, значит…

Под окнами «гензлика» мелькнула чья-то грузная фигура в фуфайке, и у порога простуженный бас окликнул кого-то: «А куды это ты, Иван, бредешь?» Потом разом загомонили голоса.

— Пойду я, — сказал Толька и, взяв торбочку, сунул в нее картуз. — Пока!