Во всей своей полынной горечи - [78]

За завтраком было решено, что к Хтоме Недоснованному, у которого обычно собиралась бригада перед выходом, они не пойдут, а присоединятся к охотникам в поле, сразу за селом.

— Тетка Анюта, чтоб горячая сковородка была наготове! — наказывал Володька. — Чтоб сразу зайца на нее — бац! Без задержки чтоб!

— Ладно, ладно, охотнички… — соглашалась Анюта, провожая парней. — Зараз и поставлю, как уйдете. Аж красная будет — было бы что класть!

По селу горланили взаперти петухи, и был тот неопределенный утренний час, когда не понять, то ли светает, то ли еще нет. У занесенной снегом будки поскуливал на привязи Ангел. Он извивался, припадая на передние лапы, будто кланялся, ложился и тихонько попискивал.

— Просится, — сказал Толька. — Возьмем?

— Не-е, мешать будет, — возразил Володька, который на правах бывалого охотника (охотился он, правда, всего второй год) вел себя покровительственно. — А подранка я и сам догоню!

Они прошли мимо будки, словно не замечая заискиваний собаки, той мольбы, что светилась в ее глазах, покорного вида и уничижения. Ангел был вне себя от нетерпения и предчувствия того уже позабытого пронзительного счастья, когда его брали на охоту.

Но люди с ружьями будто оглохли и ослепли, и Ангел, учуяв недоброе, но все еще не веря, что его могут оставить, заскулил громче, рванулся вслед, хрипло рыкнул, на мгновение повиснув на ошейнике, упал, отброшенный рывком, и, уже потеряв надежду, заголосил во всю мощь от отчаяния и обиды.

— Плачет, — сказал Толька, остановившись уже внизу, в конце огорода, у осин, обметанных накипью игольчатого инея. — Я возьму.

— Как хочешь, — двинул плечом Володька. Молящий, точно у человека, крик собаки тоже задел его за живое. — В крайнем случае привяжешь. У меня мотузка есть.

И Толька вернулся.

Пес не знал, что делать на радостях. Он визжал, прыгал, скулил, норовил лизнуть Тольку в лицо, когда тот отстегивал ошейник, и, отвязанный, метнулся в огород, увязая по брюхо в снегу, вернулся, окропил угол собственного жилища и кинулся догонять хозяина.

Когда выбрались за село, уже рассвело. За снежной целиной смутно обозначился горизонт — серое на фоне белых снегов небо.

— Закурим, — предложил Володька, поправляя двустволку на плече. — Они должны выйти именно сюда.

— А если на Хуторянщину пойдут?

— На Хуторянщине им делать нечего. Там шипеевская бригада, человек тридцать. Разбойнички не простые, как мы, а разбойнички удалые: пройдут — и хоть шаром покати. Пономарь туда не поведет. Маршрут я уже изучил.

Они перекурили, прислушиваясь, не стукнет ли где выстрел. Но было тихо. Село курилось дымками, то там то здесь вразнобой драли глотки петухи. Мороз брал за щеки, забирался под одежду. Взошло солнце, и заблестела, заискрилась снежная целина.

— Чего мы стоим? — очнулся Толька. — Может, они от колхоза прямо пошли? Тогда их надо у посадки перехватить. Давай, ветеран, потопали, рассыпались. Ты бери вон на ту скирду, а я левее возьму, через озера…

Они разошлись.

Вскоре за холмом, скрывшим Володьку, сухо щелкнули два выстрела. Толька плюхнулся в снег, приподнялся, озираясь. Но нигде ничего видно не было. Ангел, вертевшийся впереди, настороженно нюхал воздух, затем, не уловив чего-либо стоящего, подбежал к хозяину, заюлил, заглядывая в лицо. «Промазал, ветеран!.. — подумал Толька. — Может, по следу пошел, если задел?..»

— Кончай подхалимаж! — прикрикнул он на Ангела, вставая и отряхиваясь. — Танцуешь тут… Ты работай давай, не сачкуй. Лежку мне найди, лежку, понял?

Синее морозное утро, красный диск солнца, на который можно смотреть долго, не жмурясь… В теле странная невесомость, и дышится легко, чего же еще надо? И думается так легко и ясно, и все заботы остались там, на краю заснеженного клина, и жизнь кажется бесконечной и всеобъемлющей, как вот это чистое белое поле, на котором лишь изредка виднеется будыльник на меже… Давно уже Толька не ощущал такой бодрости тела и духа, как в этот первый день нового года.

Спустившись в пологую балку, он двинулся напрямик через кочкарник, угадывавшийся по пышным снежным шапкам, и вдруг заметил, как на том конце его взметнулось что-то огненно-рыжее. Он вскинул «спринцовку», но стрелять не стал: далековато! Четыре патрона, которыми наделил его Володька, надо было расходовать, стреляя наверняка.

Досадуя, он проводил взглядом уходившую лису. Ба, да ведь она прихрамывает на заднюю ногу, битая, значит! Барахтавшийся меж кочек Ангел ничего не замечал.

— Ну куда ты, турка каплоухий! Вон рыжая! Вон она пошла!..

Пес беспокойно, без толку вертелся, уловив в голосе хозяина тревогу, потом поднялся на задние лапы («Ну, молодец, скумекал!» — подивился Толька), разглядел и, плавая по брюхо в снегу, поскуливая от досады, стал выбираться на твердое.

— Давай, родненький, давай поднажми! — заорал ему вдогонку Толька. — Она хромая, далеко не уйдет. Не пускай ее, стерву, жми!

Когда он, чертыхаясь, проваливаясь между кочек до пояса, одолел кочкарник, — ни лисы, ни Ангела не было видно. Он направился по следам, проклиная Володьку, который не иначе как гонялся за подранком. «Догонишь ты его, — вспомнил похвальбу. — Даже хоть язык на плечо поклади…»