Во всей своей полынной горечи - [76]

Перед тем как забраться на печь, Ганна по привычке потянулась к простенку, где все еще на всякий пожарный случай висела керосиновая лампа, но опомнилась: «Совсем заморочил голову своими байками!..» Вспомнила, как Толька про козу рассказывал, усмехнулась. Ничего еще нет, а она вон о чем печалится — откуда непутевые мужья берутся! Пусть заходит, а там поглядим… Если б это не Багний! Дети, правда, спокойнее должны быть, добрее. А все же?..

Было тихо и светло как днем. Снегопад прекратился, небо местами прояснилось, по нему чередой двигались тучи, клочковатые, в перламутровых разводах, подсвеченных изнутри луной-невидимкой, они стлались над белым селом, плыли, торопились куда-то, и этот их бег был единственным зримым движением во всей окрестной природе: белый мир стыл в безмолвии и величавом покое. И нигде вокруг, сколько мог видеть глаз, не было еще ни единого следа — ни животного, ни человека — по непорочной снежной нови. Точно в свадебную пышную фату принарядилась невзрачная до того земля и все, что на ней имелось: огороды, хлевы, хаты и деревья, и похорошела несказанно, и остановилась, оцепенела, пораженная девственным своим убранством. Даже глухой бурьян по канаве и усохлые шершавые будылья мальв, ненужно торчавших перед окнами, распустились невиданными белыми хлопьями. Ни шороха, ни дуновения — все замерло и будто ждет чего-то.

— Вот бы такое на Новый год!.. — Вера опиралась спиной о дверной косяк, упрятав руки за спину. — Завтра солнышко блеснет, и растает все… Вся сказка.

— Тут альбо стает, альбо нет, — балагурил Толька. — Бабка так говорила одна, Ефремовна. Чудная бабка! «Люблю, — говорит, — милаи, пагибла». «Пагибла» да «пагибла»… Что, думаем, за штука такая? Ну, я и спрашиваю ее, что это, мол, Ефремовна, такое? «Да пагибла, — говорит, — ну что хлеб курнают». Объяснила! Аж потом, когда разобрались, выяснилось, что «пагибла» — это повидло, в которое, значит, «хлеб курнают», макают то есть. «Лекса, — кричит, бывало, внуку, — куда, леший, петуха сташшил!»

Они стояли на пороге сеней, Толька курил и выдавал такой вдохновенный треп, что сам дивился, откуда это у него берется — о целине, о старшем лейтенанте Морозове и дотошном старшине Фиги-Миги, о разных приключениях и эпизодах — сыпал как из мешка, и Вера тихонько поощрительно посмеивалась, время от времени кутая лицо в теплый воротник пальто.

— Толик, а там, ну в армии то есть, у тебя девушка была?

Толька запнулся на полуслове: начинается!..

— Была или не была — не имеет значения, — сказал с той же легкостью, с которой болтал весь вечер. — Допустим, была. Ну и что? Так, со скуки иной раз вместе поверхность луны изучали… Дело прошлое, пройденный этап!

Его покоробило при мысли: доведись такое услышать Тане, что она подумала бы о нем? Шут гороховый, трепло. Но ничего поделать с собой он не мог, не мог удержаться, настолько велика была сила взятого разгона, той легкости, с которой он сегодня трепался обо всем, будто его самого от трепотни аж под мышки поднимало.

Откуда-то приплелся серый кот, потерся у ног, выгибая спину, и стал мяукать у хатной двери, и Вере пришлось впустить приблуду. Она больше ни о чем не расспрашивала Толика, не желая показаться назойливой. Достаточно того, что не сбрехал. Обычно пришедшие из армии хлопцы начинают клясться и божиться, что, дескать, никого-то у них там, на службе, не было, и им охотно верят, то есть охотно принимают заведомую ложь, блюдя взаимную выгоду.

— Мне пора, Толик. Да и тебе завтра раненько вставать…

— На пенсию пойдем — тогда уж и спать будем.

— А руки ты убери.

— Вера…

В лице ее самым привлекательным был чуточку удлиненный подбородок, округлый, мягкий, женственный. Тольке казалось, что за весь вечер он все же что-то недосмотрел в Вере — то ли потому, что приходилось смотреть украдкой, мельком, чтоб тетка Ганна не подумала, что пялится на ее дочку, как козел на капусту, то ли мешали, отвлекали круглые полные колени, полуприкрытые коротковатым подолом домашнего платья, когда она сидела на лежанке, делая вид, что читает, то ли потому, что было в ее лице, в общем выражении, во взгляде нечто такое, что уловить и понять дано было не сразу: потаенная загадочная улыбка одними уголками губ точно скрывала что-то, что, припрятанное, таилось и под длинными ресницами, смелое, озорное: дивчина будто нарочно, боясь выдать себя, прикрывала ими стыдливую тайну. Еще на ярмарке, когда она обернулась на его голос, еще тогда из ее распахнутых от удивления глаз хлынул такой обильный внутренний свет, что Толька и сейчас помнит об этом, хотя продолжалось это только короткий миг и тотчас погасло, упрятанное под ресницы. И позже, при встречах, он ждал этого озарения, вспышки удивления и радости, так поразившей его при первой нечаянной встрече. Сейчас, когда он близко видел ее лицо, он не мог понять, в чем его очарование, — в этом ли приглушенном, озорном и тайном, как ночь, что убрано было под ресницы, в чувственном ли подбородке, или в неразгаданной, одними чуткими уголками губ, улыбке?

Он так долго и пристально глядел на нее, что почти физически ощутил, как из него, точно воздух из шутовской резиновой игрушки, выходит то непостижимое легкомыслие, на котором он держался весь вечер, он ощутимо терял легкость и непринужденность и, к ужасу своему, становился неуклюжим и стесненным. Раньше в общении с девчатами он ничего подобного за собой не примечал.