Во всей своей полынной горечи - [8]

О летчике во дворе не забывали и, если случалось говорить, говорили с уважением, к которому примешивались нотки запоздалого восхищения. Сосед по балкону справа, в прошлом артист драматического театра, как-то, раскуривая трубку и глядя на тополь, уже достигший высоты третьего этажа, сказал Парфену Семеновичу:

— А хорошо все-таки, когда в жизни у каждого есть свой тополек!

На что он, собственно, намекал?

ВОСКРЕСНЫЙ ДЕНЬ У МОРЯ

В тихую погоду на рассвете видно, как оно дышит. Огромная грудь его кажется неподвижной — не вздрогнет, не шелохнется. Но вот оно набрало воздуха и легонько вздохнуло, точно намаявшийся за день и прилегший отдохнуть человек, вздохнуло долгим облегчающим вздохом, и шелковистая, чуть приметная волна наискосок проскользнула к берегу, словно тень, выплеснулась, прошуршала по песку, по ракушкам и скатилась обратно в море. И снова — неприметный вдох и усталый, с невнятным шепотом выдох.

Над отмелями, отливающими песчаной донной желтизной, вьются чайки, садятся на воду, взмывают, и крик их резок и пронзителен в первозданной утренней тишине. Там и здесь появляются краболовы. Обыкновенная хозяйственная сетка-авоська, натянутая на железный обруч, и держак — вот и вся снасть, которой они пользуются. На небольшой глубине сквозь стеклянную толщу воды отчетливо просматривается отгофрированное волнами песчаное дно: водоросли, россыпи рачков-отшельников и ракушек, затаившийся краб. Одно движение черпака, и он барахтается в сетке.

Точно маньяки, краболовы тихо бродят по мелководью, отрешенные, поглощенные охотой. На пустынном берегу там и здесь возникают одинокие фигуры, кто-то осторожно лезет в воду. Остывший от солнца и горячих тел песок, весь во вмятинах, хранит еще прохладу ночи. Лысый носатый старик, прозванный мальчишками Грозным Пиратом Билли Джонсом, высохший весь, немощный, обращаясь лицом к морю, выполняет движения, напоминающие то ли физзарядку, то ли утреннюю молитву. О нем ребята, изощряясь в фантазии, рассказывали друг другу анекдоты и выдуманные истории.

Между морем и селом — выжженный, прокаленный жгучим южным солнцем пустырь. На нем вдоль линии телеграфных столбов раскиданы разномастные палатки «дикарей», машины, мотоциклы, столики, навесы, а дальше, за проволочными сетками и штакетниками, густо лепятся брезентовые домики пансионатов, за ними — летний кинотеатр, корпуса домов отдыха, стройки с высящимися над ними крановыми стрелами… Все это вместе взятое — море, песчаный берег, село, палатки, пансионаты — именуется Железным Портом.

За селом в степи взошло солнце, залило берег охряным светом. Упали длинные тени. На палатках, отяжелевших от росы, увлажненных дыханием близкого моря, заискрились капельки влаги. В лучах солнца они, кажется, пульсируют, точно живые. Табор «дикарей» начинает шевелиться: распахиваются полы палаток, там и здесь уже слышен говор…

Из желтой польской палатки выбирается рослый чубатый мужчина в красных, туго обтягивающих ягодицы плавках. Заспанный, он потягивается, почесывает волосатую грудь, трет заросшие щетиной — неделю, должно, не брился — щеки. На дощатом столике берет пачку «Беломора», закуривает.

— Юрка, — кидает в палатку, — кончай дрыхнуть! Пошли крабов ловить. Проспали, черт!

Юрка высовывает наружу всклокоченную голову, никак не может разомкнуть слипшиеся глаза. Наконец вылезает на четвереньках — лет десяти, крепкий, загорелый — и опрометью бежит в самодельный туалет, сооруженный на отшибе из кусков толя, жести и мешковины. Возвратись, подходит к обрыву и с высоты оглядывает море, берег и вдруг начинает тихонько смеяться.

— Ты чего? — недоумевает отец.

— Па, посмотри, как Билли Джонс купается! — смеется Юрка. Глаза у него еще как щелки и губы вялые, расплывчатые со сна. Он доказывает на старика.

Грозный Пират, забредя по колени, стоит, глядя на море, на радужные солнечные блики, скользящие по дну. Изламываясь, солнечные зайчики струятся по тощим бедрам старика, по рукам, по круглому, неуместному на этом хилом теле отвислому животику. Потом пригоршней черпает воду, мочит грудь, под мышками.

— Ну что прилипли к старому человеку? — сердится Стасик (так зовут здесь Юркиного отца, хотя ему уже за сорок). — А когда ты в старости будешь такой?

— Не буду, — уверенно отвечает сын. — Жаль, что пацаны не видят! А Зилька, знаешь, что вчера про него говорила? Будто он шпион!

— Ну, вот еще сморозила!

Стасик, все еще тараща сонные глаза и позевывая, вытаскивает из-под мотоцикла черпак для крабов. Затем откидывает фартук коляски и достает эмалированный бидончик с остатками вечернего молока, пробует мимоходом.

— Гляди ты, не прокисло! — удивляется. — Молока не хочешь?

— Не-е… — мотает Юрка головой.

— Ну, тогда Эмке будет, — решает Стасик и сливает молоко в кружку: бидончик нужен для крабов.

— Юлий Семенович, — обращается Стасик к палатке соседей, в которой слышится возня и покряхтывание, — на охоту не желаете?

— Я последние известия послушаю, — отвечает мужской голос. — Разленился что-то окончательно!

— Мы тоже проспали, — с веселым озорством признается Стасик. — Но попробуем!

Станислав — Юлию Семеновичу: «Море я люблю. Всякое. Тихое, когда полный штиль и когда мечет оно на берег громады волн, крушит все, пенится… Такое — мятежное — даже больше. Почему? Трудно объяснить. Должно, человеку вообще нравится природа в своих бурных проявлениях. Скажем, гроза, ливень, если, конечно, не в дороге прихватило тебя, а наблюдаешь все это из укрытия, когда за воротник не капает. У нас дома — Днепр, лодка своя. Но река — это не то. И потом в чем суть? Суть в том, чтоб бродяжничать. Это уже, должно, в крови. Осень, зиму ничего не чувствуешь, а вот весной, когда стает снег и чуток подсохнет асфальт, тянет куда-то, мочи нет. Такая, знаете, тоска по трассе… «Охота к перемене мест» — так, кажется, у Пушкина? И все равно куда ехать, лишь бы ехать. Должно, как бы на человека ни наслаивалась цивилизация, а он в душе кочевник, как в далекие времена далеких предков наших, ходивших еще в звериных шкурах. Назовите мне хоть одного из ваших знакомых, который не мечтал бы податься куда-нибудь. Подсознательное это, глубинное очень чувство или тяга, назовите как хотите. Я на своем мотоцикле — он у меня уже десятый год, старый и верный друг, можно сказать, — так вот на нем я объездил весь юг Украины, был не раз в Крыму, был на Кавказском побережье — Темрюк, Геленджик, Адлер, был даже на Тереке (комаров там тьма, но рыбалка необыкновенная!). А это вот подался сюда, в Железный. Слышу — говорят, а я ни разу не был. Ну и… Представлял почему-то себе, знаете, нагромождения железа: краны там, балки металлические, суда и баржи… А приехали — удивился: совхоз, обыкновенное село, ну море и ни куска железа. Когда-то мы стояли за Евпаторией… Прикатили. Смотрю — от Саков до самой Евпатории, это километров пятнадцать, если не больше, — смотрю, узкая полоска, перешеек вроде. Справа озеро, слева море. И на этом перешейке — метров двести шириной — ступить негде: так набито. А тут еще железная дорога рядом и автотрасса. Гул непрерывный, движение. Нет, это не по мне. Расспросил я местных ребят, что и где. Ну и подались за город, за «Чайку» — есть там такой санаторий, что ли. Глядим — море, пустой берег и только кое-где палатки нашего брата «дикаря». Спрашиваю одного — лежит, бородища во! загорелый, как сатана, — спрашиваю, как, мол, тут. «Нормально, — говорит. — Продукты в «Чайке», вода на маяке, туалет в кукурузе, а море — вот оно!» Да, стали мы там в пяти метрах от воды на обрывчике песчаном. Раздолье! Море с тобой весь день. А потом, через недельку так, шторм. Ветер палатку рвет, брызги летят… Ну мы отступать не стали, соорудили защитный вал — из водорослей, голышей. Приволок я кусок брони — метров пять длины и полметра высоты, полукругом, будто изогнутый специально. С войны еще, рваная. Силенка у меня есть, а тут пока допер — думал, глаза вылезут. Должно, не меньше тонны в том куске… Да, к чему это я веду? Ах да: в Железном — железа не оказалось, как видите. Обманчивое название. Все бы ничего, если б не толкучка. А вообще уже обрыдло — и рыбалка, и валяние на песке, и все такое прочее. Руки по работе скучают. Сидим тут из-за Юрки, пацана. Он, правда, у нас ничем не болел, вроде меня — тьфу, тьфу, тьфу! — ну а все же… Надо! Море тут чудное, и берег превосходный. А на Тендровской косе не бывали? Ну, многое теряете! Вода чистейшая, прозрачнейшая, и сколько видит глаз — ни души. Море, солнце и чайки. У нас сейчас трудно найти такой уголок, где не толклись бы. Толкотня — это еще полбеды. А вот оскверняют… Возьмите Железный. Такое благодатное место, а посмотрите — сплошной ведь мусорник. Вон валяются консервные банки, бутылки, арбузные корки — прямо под ногами. А на месте базара по утрам вырастают целые горы мусора. Да и в пансионатах не везде чисто. А на берегу, на песке? Русский человек, славянин — широкая натура. А вот от грязи никак его не отучишь. Где ел, там и насвинячил. Нет у нас рефлекса на грязь и беспорядок. Таблички со строгими надписями и прочее — ерунда все это. Уважение к земле, по которой ходишь, к природе должно впитываться с материнским молоком — вот тогда будет порядок. Когда никто за тобой не наблюдает, а сам ты, не из боязни штрафа или нагоняя, а сам, в силу внутренней потребности, склонности к чистоте, будешь следить за всем, за землей-матушкой — вот тогда можно говорить о культуре быта. А так… Вон, видите, понесла? Сейчас вывалит возле палатки… Ну, что я говорил? Где у нее глаза, у этой дамы с подкрашенными губами и маникюром! Почему мозговые извилины не срабатывают? Я уже пробовал объяснять в популярной форме азбучные вещи. Обижаются! Эдаким взглядом тебя обдаст!.. Интеллигенция, туды ее. А ведь здесь, будь настоящий хозяин, можно было бы рай соорудить. Сказку! Райбыткомбинат — какой он, к черту, хозяин! Вон «Якуталмаз» корпуса ставит — это по-хозяйски. Строит капитально. Это по мне. Или дальше — завод чистых металлов. Тоже солидно. По-современному. Через пять-десять лет тут нашему брату «дикарю» некуда будет ткнуться. И правильно! «Дикарь» должен быть особо тактичен и чуток по отношению к окружающей природе. Я бы даже учредил курсы и выдавал удостоверения на право жить «дикарем». А что? Посадил бы эту даму с пышной прической за парту и месяц втолковывал бы ей в дубовую нафуфыренную башку, какой человек вправе считать себя культурным: тот ли, что ездит на «Жигулях» и следит везде, или тот, который землю уважает! И крупно штрафовал бы без исключения всех, кто без разрешения поселился «дикарем». А что делать, если некоторые привыкли уважать только штрафы, только то, что бьет по личному карману? Спросили бы меня: Стасик, ты вот рабочий человек, рабочий класс, как ты мыслишь насчет отношения человека и природы? Будь моя воля, я перво-наперво ввел бы в школьные программы курс экологической гигиены. С первого класса. Не слыхали о таком предмете? Ну, может, я не совсем точно определил его, но суть, по-моему, ясна. А то что получается: такое великолепное море и человек, как единственный на земле производитель мусора. Разве это совместимо?..»