Во всей своей полынной горечи - [6]

Одно время, правда, Парфен Семенович и сам, глядя на этого поджарого мускулистого мужчину, решил, что не мешало бы и ему сбросить лишний жирок. Он даже кеды купил сорок третьего размера — удобные очень, как раз по ноге. Но в парк выйти не решился. Неприлично уж как-то больно. Да и общественное положение не позволяет. Летчику что? Сегодня здесь, завтра там. Летун, словом. А Парфен Семенович — кредитный инспектор Госбанка. Должность, как говорится, хотя и не громкая, но достаточно ответственная. Узнают сослуживцы — подтрунивать начнут, и авторитет того… Нет, уж лучше побегать по комнате. А вообще, если начистоту, все люди, ведущие образ жизни, в чем-то отличный от нормального, вызывали у Парфена Семеновича подозрение. И вот вам, пожалуйста, живое, можно сказать, наглядное доказательство — пересаживает дерево в июле! Мичурин что сказал? Впрочем, Мичурин, кажется, занимался не по этой части. Он яблоки выращивал, сорта разные разводил… Шестисотграммовые — это ведь у него? Симиренко еще был. Зимой продают яблоки — зеленые такие, вроде в крапинку — его сорт.

Парфен Семенович вышел на балкон. Было свежо и солнечно. День обещал быть жарким. Почесывая и растирая грудь, Парфен Семенович стал смотреть, что делает летчик.

А тот, закончив копать, принес ведро воды, плеснул в яму немного, присыпал землей, разровнял. Потом поднял тополек, осмотрел, примериваясь, и воткнул. Сажал он по всем правилам — это Парфен Семенович определил сразу. Засыпая землю, время от времени встряхивал деревцо, чтобы у корней не образовались пустоты, слегка утрамбовывал. Затем взрыхлил вокруг деревца почву и вылил два ведра воды. Нижние, искалеченные машинами ветви обрезал ножом и тут же закрасил киноварью, и они, эти закрашенные срезы, напоминали живые кровоточащие раны. Листва на топольке как ни в чем не бывало лопотала, и казалось, случилось чудо — тополь жил!

— Ну, ну… — хмыкнул про себя Парфен Семенович. — Поглядим, что дальше-то будет… Мичурин!

И ушел умываться.

На следующее утро Парфен Семенович, поднявшись с постели, первым делом подошел к окну взглянуть, что с тополем.

Несмотря на ранний час, летчик уже хлопотал возле него — поливал, тщательно ровнял лопатой круговую канавку. После этого, отойдя в сторонку, любовался топольком и, похоже, взвешивал: выживет ли?

Чуда, однако, не произошло, и где-то на третий день листва на тополе безжизненно обмякла, свернулась и начала осыпаться. Возвращаясь с прогулки, летчик все дольше стал задерживаться возле увядавшего деревца. А когда уходил из дому, закуривал у подъезда, смотрел на тополь, будто наказывал: «Я ухожу, а ты тут держись, брат!»

Листва между тем продолжала опадать, и Парфен Семенович был рад, что справедливость восторжествовала. Конечно, ему было жаль деревцо — не изверг же он какой! — однако он считал, что пересаживать в разгар лета — это противоестественно, это нарушение всякого порядка, это, наконец, против законов природы, и, если деревцо усохнет, тут уж ничего не попишешь: так и должно быть. Против природы, как говорится, не попрешь. Вот и на службе бывает так: нужна, скажем, кому ссуда, позарез нужна, и Парфен Семенович по-человечески это понимает и сочувствует, однако как кредитный инспектор не имеет права санкционировать ее, поскольку не положено по закону. Порядок во всем должен быть, а иначе как же? Во что тогда вся жизнь превратится?

Однажды к летчику, занимавшемуся, как обычно, своим деревцом, подошел дворник с метлой и стал что-то доказывать, и, хотя слов Парфен Семенович не мог расслышать, он догадался, что речь шла о тополе. Кончился разговор тем, что дворник махнул рукой и ушел: что, мол, с тобой толковать! Летчик поднял несколько опавших листьев и долго разглядывал их, точно надеясь определить по ним дальнейшую судьбу своего тополька.

Через некоторое время листва на нем начисто облетела, лишь на верхушке остались два листика. Тополь умирал. Он стоял сиротой, уродливо голый, обреченный на усыхание — один среди роскошных туголистных ив и рябин.

Парфен Семенович подметил, что за летчиком и тополем наблюдает не он один. Кое-кто из жителей, подобно Парфену Семеновичу, утром выглядывал в окно: держатся ли те два листочка? Казалось, что, стоит подуть ветру, и они непременно сорвутся, потому что болтались бог знает на каком волоске, и было просто непонятно, что их удерживало на тоненьком хилом прутике. Если прежде у летчика и были сторонники, надеющиеся на слепой случай, то теперь решительно никто не сомневался, что затеял он зряшное дело. Мужчины, по целым дням игравшие в домино под ивами, откровенно посмеивались над ним. Но он все так же регулярно, каждый день — утром и вечером — продолжал поливать тополь.

Однажды (уже начались заморозки, и на листве мерцал по утрам белесый налет инея) даже Парфен Семенович не выдержал. Он вышел на балкон и обратился с целой речью к этому чудаку, возившемуся у своего усохшего деревца:

— То, что вы делаете, любезный, это против всяких правил. Поймите это наконец и не смешите людей. Я уже давно веду за вами наблюдение. То, что вы делаете, мартышкин труд. Я бы на вашем месте с таким же успехом поливал бы телеграфный столб. Или даже вон тот, железобетонный.