Во имя человека - [25]

Смоликов, кажется, спал теперь поменьше, но был все таким же молчаливым и замкнутым. Как-то ночью, — мы с Ениным теперь работали в вечер или ночь, а Катя — только днем, — я проснулся оттого, что к привычному для меня шуму работавшего крана, покачиванию понтона, плеску воды о его борта, гудению северного дождя неожиданно примешался какой-то новый звук: точно жалобно скулил щенок. Зажег в кубрике свет, этот тревожно-непривычный звук тотчас пропал. Смоликов лежал на своей койке, закрывшись одеялом с головой, повернувшись к стене. Только выпиравшие бугром его плечо под одеялом мелко-мелко и неудержимо дрожало. Я встал, подошел к нему, положил руку на плечо. Оно дернулось, точно по телу Смоликова прошла конвульсия, и дрожь прекратилась.

— Что ты, Иван Иваныч?

Он полежал еще неподвижно, потом проговорил, чуть сдвинув одеяло с лица:

— Плохо мне, Серега…

— Тоже простудился, что ли?

Он с трудом и медленно, точно больной, повернулся на спину, глянул на меня странно мерцавшими, провалившимися глазами:

— Тоска, Серега.

— Фу ты, черт! — с облегчением проговорил я, стал закуривать.

— Тоска… — медленно повторил он, все так же странно мерцая глазами. — Отдохнуть бы мне надо, Серега.

— Фу ты, черт! — Я приглядывался к этому новому и чем-то неприятному мне выражению его глаз. — Какой же сейчас может быть отдых, Иван Иваныч? Потерпи уж еще недельки две, поднимемся в порт, возьмешь очередной отпуск, а то можешь и в межнавигационный, если пониженная зарплата тебя не пугает.

— Да мне, Серега, физический отдых не требуется, мне нервами отдохнуть надо.

Я догадался:

— В запой, что ли, уйти?

— Ну да, — просто ответил он. — Нервы-то на это время мне и отпустит.

— Вот, значит, почему ты после навигации регулярно…

— Ну да, — повторил он.

— Ведь, наверно, есть какое-нибудь лечение и кроме питья?

— А почему? — спокойно спросил он. — Во хмелю я — тихий, пью на свои, пью во время отпуска, а через месяц такого самостоятельного лечения, когда и через две недели, я снова человек на год.

— Вот что, Иван Иваныч! — вдруг решил я. — Крановщиком ты работать можешь, сам сколько раз видел, как уверенно ты держишься за рычаги. Попробуй, а?.. Тебе это было бы вроде трудотерапии. Ну, согласен?

— Да ведь у меня удостоверения крановщика нет, Серега, случись даже какая мелочь, тебя же засудят.

— Это уж мое дело, Иван Иваныч.

— Ну, если так — спасибо тебе, Серега! Я и сам сколько раз подумывал… Дай-ка и мне закурить…

А Санька не только не стала ежевечерне убегать на танцы, как раньше, но и в повседневной своей работе на кране стала внимательней, сосредоточенней. Ни разу не вспомнила она ни про наш разговор на кране в день поездки на танцы, ни про случай в коридоре, ведущем к курительной комнате. Только однажды, когда я сидел за рычагами, сняв от жары шапку, Санька подошла ко мне сзади, ласково провела пальцами по волосам, спросила негромко:

— Чем же это они все-таки тебя?

Я обернулся, посмотрел ей в глаза:

— Говорил же я тебе…

— Ну-ну. — И улыбнулась вдруг мне, как старшая. — Хоть и молчание бывает не лучше, но лучше уж помолчи, чем врать мне, понял? — И отошла снова к топке котла.

В тех новых отношениях, которые вдруг возникли у меня с Катей точно сами собой, Санька вела себя по-взрослому умно: просто отстранилась, никак и ничем не мешая ни мне, ни Кате.

Как-то мы с Санькой сдали вчерашнюю смену Енину с Мишей, поужинали вчетвером: тетя Нюра теперь по вечерам лежала в своем кубрике, закрывшись с головой одеялом, лечилась от простуды и ревматизма. Катя вдруг подняла голову от стола, посмотрела прямо в глаза мне, сказала негромко:

— Мне, Серега, надо поговорить с тобой…

Смоликов тотчас поднялся из-за стола, у Саньки задрожал подбородок.

Выходя вслед за Катей, я обернулся. Смоликов внимательно глядел на меня.

Катя стояла в нашем общем кубрике у стола, одной рукой опираясь о него пальцами, второй ритмично и неспешно крутила конец растрепавшегося локона своих светлых волнистых волос. Молчала, неподвижно и пристально глядя своими голубыми глазами в пышных ресницах на черный иллюминатор.

Я сел за стол напротив. Хотел закурить и почему-то не мог решиться…

Эту привычку Кати крутить пальцами концы волос мы с Игнатом заметили сразу, как только она появилась у нас на кране. Странно было видеть этот совершенно детский жест у красивой и гордой девушки. Игнат спросил Катю тогда:

— Это ты чтобы в парикмахерскую лишний раз не ходить?

— Что? — Катя посмотрела на него, и ее лицо стало медленно краснеть. Отдернула руку от волос, смутилась еще сильнее, но сказала с вызовом:

— Ну, а если и так?!

— Прости, если обидел, — проговорил Игнат.

И сразу же мы с Игнатом увидели Катю другой, — по-детски незащищенной.

— Сама понимаю, что глупо, да от многих еще детских привычек никак не могу отделаться!

Тогда мы с Игнатом еще не знали, что Катя в ответ на шутку Игната сказала нам с ним о главном в своей жизни. Ее отец — профессор древней истории в нашем педагогическом институте, мать — никогда не работала, часто болеет. Помню, как тетя Нюра не могла понять, что заставило Катю пойти на эту нелегкую работу. Тетя Нюра сказала Кате: