Во Флоренах - [38]

— Извиниться?! Вы?! — Андрей Михайлович крайне удивлен.

— Да. И сейчас скажу, почему. Пусть все слышат.

Речь идет о случае в физическом кабинете и, в связи с этим, о павшем на Горцю подозрении. Выяснилось вот что: за день до неприятного инцидента Владимир Иванович взял с собой в школу несколько ломтиков хлеба с маслом и кусочек курицы, чтобы позавтракать во время перемены. Он положил все это в шкаф и забыл о еде, как забыл, повидимому, и шкаф запереть, уходя домой. Кто, кроме Туруза, мог забраться через окно и съесть завтрак Владимира Ивановича? Он же и шкаф опрокинул, этот огромный пес. Под окном на инее остались собачьи следы. Но если бы даже этих следов не было, какие, собственно, у нас основания подозревать именно Горцю?

— Как могли мы, педагоги, не имея никаких улик, огульно обвинить мальчика! Давайте поговорим, положа руку на сердце, Андрей Михайлович! Вы давно хотите избавиться от Горци, считаете, что без него вам будет спокойнее. Только и ищете предлога исключить его из школы! А я, старый дурак, разволновался из-за физического кабинета и попался на эту удочку! Признаемся по-честному, Андрей Михайлович…

— Ах, ах, ах…, — иронизирует директор, — вы прямо-таки святой, Владимир Иванович!

— Нет, просто Владимир Иванович поступает, как честный советский человек, — возражает Мика Николаевна.

— И еще я хотел сказать, — продолжает Владимир Иванович, — что вам, Андрей Михайлович, очень не нравится, когда кто-нибудь нарушает ваш покой. Вы враждебно принимаете все новое! А наши молодые учителя часто приносят в школу и новое, и здоровое.

— Враждебно! — вспыхивает Андрей Михайлович. И это говорите вы, Владимир Иванович! — Потеряв самообладание, директор вскакивает с места. — Я враждебно отношусь к новому! Выходит, я вредитель, я преступник! Вы слышали, товарищи учителя?!

Но Владимир Иванович не дает себя прервать.

— Да, молодые учителя часто приносят новое и здоровое, то, чего больше всего недостает нашей школе. И еще недостает нам любви к детям и к своей работе.

Андрей Михайлович опускает голову. Слова завуча тяжело падают в тишине, которая вдруг воцарилась в комнате.

— Андрей Михайлович, почему Горця в прошлом году бросил камень в учителя? Санда Богдановна, почему на ваших уроках стоит шум, как на базаре? Хоть милицию вызывай, чтобы восстановить порядок. Все это потому, что вы не любите детей. И дети платят вам той же монетой…

Речь Владимира Ивановича вдруг прерывается приступом мучительного сухого кашля.

— Но чем я виновата? — истерично взывает Санда Богдановна и протягивает к собранию руки, словно прося о помощи. Никто, однако, не проявляет сочувствия к ней. Все смотрят на Владимира Ивановича, который никак не может побороть кашля. Он держится рукой за сердце.

— Я не могу больше находиться в этой враждебной обстановке, Андрей Михайлович! — Злобно глядя на меня в упор своими маленькими глазками, Санда Богдановна порывисто подымается и, переваливаясь словно утка, быстро выходит, громко хлопая дверью.

— Санда Богдановна, — пробуем задержать ее Андрей Михайлович, но она уже не слышит. Директор растерянно смотрит на нас, как бы спрашивая, что ему делать.

— Возмутительно! — говорит Мария Ауреловна. — У этой женщины совершенно отсутствует чувство долга.

О чем остается говорить мне? Все, что нужно было сказать на педагогическом совете, сказано. Положение Андрея Михайловича поколебалось. Может ли он теперь оставаться директором? Но ведь в нашу задачу не входит отстранять его! Он еще может исправиться. Надо помочь ему.

— Несчастье Андрея Михайловича, — начинаю я, — состоит в том, что он не признает критики, не прислушивается к мнению товарищей, не поддерживает инициативы учителей.

— Инициатива, — насмешливо прерывает меня Андрей Михайлович, — это когда учитель хватает ученика и уводит его на целый день в поле? Общественная работа, мол… Нет, такую инициативу я не поддерживаю и поддерживать не намерен. Для меня на первом месте учебные занятия.

— И для меня, Андрей Михайлович, — спокойно говорю я. — А общественной работой я считаю все: как подготовку к уроку в седьмом классе или к лекции в партийной школе, так и выпуск колхозной стенной газеты — все это одинаково важно. Думаю, что настоящим советским интеллигентом может быть лишь тот, кто отдает все свои силы и знания народу.

— Правильно, — прерывает меня Владимир Иванович. — Я работаю учителем тридцать шестой год, и что же делает меня счастливым на старости лет? Сознание того, что я приношу пользу людям, учу их, и не только в школе.

Андрей Михайлович нервно барабанит пальцами по столу. Ему теперь, видно, даже трудно заставить себя слушать, о чем говорят товарищи. Он крайне взволнован, силится понять, действительно ли так велика его вина или к нему придираются. Найдет ли этот человек дорогу, которая выведет его из тины? Отыщет ли он в себе силы побороть эгоизм, мелкое самолюбие, которые так прочно сидят в нем?

На рукаве

Каникулы.

Я привык по утрам ходить в школу и теперь ощущаю какую-то пустоту. Скучаю по детям: по их звонким голосам, оживленным лицам, пытливым взглядам.

Вчера я был в двух домах. К кому пойду сегодня? В первую очередь к Марице, к нашей поэтессе. Она живет недалеко от сельсовета. Отец Марицы Арион Курекь кроет камышом крышу. Увидев меня, он прыгает наземь.