Во дни Пушкина. Том 1 - [141]

Потом надвинулись и на Варшаву страшные дни декабря. Великий князь, надо отдать ему справедливость, дал Лунину все возможности скрыться заграницу, но он не захотел. Уже зная об арестах, он спокойно уехал на медвежью охоту на Силезскую границу, а когда он вернулся, его уже ждал фельдъегерь от Николая. На допросе Лунин держался мужественно и красиво и ни одним словом не изменил ни делу, ни товарищам, ни себе. К начальству он был, как всегда, презрителен, и, когда он сидел уже в каземате и начальник крепости спросил, не нужно ли ему чего, он, указывая на капли, падавшие с сырого потолка, сказал:

– Ничего особенного – разве зонтик…

Таким же он остался и в каторге: держался особняком, постился и молился по католическому обряду – он перешел в католичество еще в молодые годы, под влиянием одного из своих гувернеров, о. Вовилье, иезуита, – и думал свои думы. Одно время он задумал было побег и начал усиленно подготовлять себя для блужданий в страшном безлюдье Сибири, но потом, поняв, что этим он подведет товарищей, мысль эту оставил…

Тихонько напевая что-то молитвенное, Лунин бродил один взад и вперед вдоль палисада… В углу острога, то и дело оглядываясь, Волконский торопливо говорил с женой в щель между бревен. Лунин осторожно покосился на них и – вздрогнул: на него пристально и тепло смотрела Марья Николаевна. Вся душа его взволновалась. Под теплыми глазами девы Ганга в просторах Сибири для него уже давно расцвел никому незримый, но полный прелести неизъяснимой, таинственный цветок. Ему казалось, что в деве Ганга есть какое-то сходство с той, с внучкой Яна Собесского. Может быть, никакого сходства между ними и не было, но ему было так сладко соединить их обеих в одну… Он в поклоне снял перед ней свой сибирский малахай и, звеня цепями, пошел, не оборачиваясь, прочь… А она, говоря с мужем, не отрываясь, смотрела вслед этому орлу с подбитыми крыльями, который взял вдруг здесь, в Сибири, ее душу в сладкий плен… Но в этом она не признавалась даже самой себе…

LII. В Приютине

Огромная, красивая, известная всему Петербургу дача Олениных, Приютино, за Охтой, как всегда, кипела весельем. Прислуга с утра до глубокой ночи, высунув языки, металась по огромному дому, бесчисленные гувернеры и гувернантки едва справлялись с детворой, своей и приезжей. На зеленой лужайке раздался вдруг восторженный вопль молодых голосов – там шла веселая лапта. В зале рокотал дорогой рояль. На широкой, затененной полосатым навесом террасе одни спорили о литературе, другие хохотали над каламбурами Пушкина, который не отходил от хорошенькой Анеты Олениной, фрейлины Марии Федоровны. На пруду звенели голоса молодежи, катавшейся на лодках… И так шло каждый день. Достаточно сказать, что на скотном дворе стояло семнадцать коров, а сливок гостям не хватало никогда.

В доме в приятном смешении царствовала русская патриархальность и удобный европеизм. Порядок для гостей был установлен идеальный: каждый гость получал отдельную комнату, а затем ему объявлялось, что в девять утра в доме бывает чай, в полдень – завтрак, в четыре – обед, в шесть – полдник и в девять – вечерний чай. Остальное время он мог заниматься чем ему заблагорассудится: гулять, кататься верхом, стрелять в цель из пистолета или из лука, читать, ловить в пруду рыбу и т. д. Только на карты хозяева смотрели косо…

Алексей Николаевич Оленин после смерти графа Строганова наследовал важный пост председателя академии художеств. Маленький, чистенький, живой, веселый, он был похож на весеннего воробья. Он любил, чтобы его считали литератором, художником и даже археологом. Александр I звал его TausendkЉnstler[95]. Но все это не мешало ему держать нос по ветру, гнать по всем зайцам сразу и, вопреки пословице, если не всех, то большинство их ловить… Его супруга, Елизавета Марковна, всем, кроме роста, была похожа на него. Она частенько прихварывала, но в интересах общества старалась превозмочь себя и поддерживать в своем доме постоянную и приличную веселость…

На террасе затрещали восторженные рукоплескания: то недавно переехавший в Петербург Мицкевич только что закончил одну из своих блестящих импровизаций.

– Какой талант! Какой огонь! – восклицал Пушкин, сидя в саду под террасой. – Что я пред ним?

Анна Петровна весело расхохоталась.

– Вы лучше посмотрите, что вы на песке-то написали!

На песке стояло: Анна, Annielo, Annette Pouchkine… Он смутился и быстро стер все тростью.

– Значит, новый предмет?! – уязвила она. – Правда, она очень мила… И вы обратили внимание, какие у нее маленькие ножки?

– Маленькие-то они маленькие да черта ли в них! – вздохнул он и вдруг опалил ее: – Скажите: долго вы еще меня мучить будете?

– Перестаньте! – с притворной строгостью шепнула она. – Вы хотите меня совсем уже скомпрометировать?

– Ну, не буду, не буду… – сказал он. – Но вы злая, злая, злая… А сейчас Крылов просил меня, – вдруг засмеялся он, – написать ей что-нибудь в альбом…

– А вы что сказали?

– А я сказал: ого!

Она расхохоталась…

А на широкой террасе кипело:

– Нет, но какая смелость в отдельных выражениях!

– О да!.. – воскликнул Оленин с оживлением, которое было очень похоже на настоящее. – Я помню, когда лет десять тому назад Пушкин тарарахнул своим «дымом столетий», – помните, как эта дерзость взволновала всех? Дым столетий! Князь Вяземский говаривал, что за такое выражение он отдал бы все движимое и недвижимое, и предлагал засадить Пушкина в желтый дом, чтобы он не заел всю литературную братию… Дым столетий!.. Державин никогда не решился бы на это…