Внуки королей - [12]

Хотелось бы только узнать, о чем поет певица.

— О, это можно, можно! — восклицает сосед, обрадованный нашей заинтересованностью, вынимает блокнот и начинает записывать. Это совсем легко, певица как раз начала сначала. А песня повторяется несколько раз.

Да, каждая танцует сама по себе; на площадке перед нами воздух, кажется, колеблется от скользящих женщин в развевающихся одеяниях. Но это совсем не танец в одиночку! Здесь нет никого, кто бы хотел остаться в стороне. Даже те, чьих голов едва достигает свет ламп, сильными ритмическими хлопками принимают участие в празднике. И ты сам, вне зависимости от своего желания, вдруг замечаешь, что тоже ударяешь в такт ладонями.

— Извините, — говорит «индиго-синий», — если вас это интересует… — и начинает читать нам текст:

Воины, где вы?

Вы, победители в рыцарской схватке.

Я думаю о вас,

настоящие мужчины!

Я не хочу знать имени труса,

мужчины без мужества.

Мужчина должен иметь такое сердце,

чтобы принести домой победу,

чтобы заставить говорить о себе.

Мужчину с сердцем

ты всегда встретишь в первых рядах.

Мужчина с сердцем

носит славное имя.

Легко поется песня о храбром мужчине,

знаменит он или еще пока безвестен…

Мне кажется, если я правильно понимаю, что эта очень старая воинская песня, которую поют на вечере демократических сил, должна напомнить о старых доблестях, разбудить старую гордость. Она должна излечить от яда, который колониальное господство чужеземцев вливало в африканское общество более полустолетия… Я не успеваю сказать этого соседу. Подняв глаза, вижу перед собой женщину, маленькую, старую женщину, которая, улыбаясь просительной беспомощной улыбкой, говорит что-то непонятное, при этом она держит перед нами два мохнатых полотенца. Неужели я могу оставаться равнодушным, когда вижу то сочувствие, которое представительница женской секции проявляет к двум мокрым от пота чужеземцам?

— Они приглашают вас обоих, — переводит сосед, — танцевать вместе с ними.

— Как?.. А полотенца?

— Но ведь у вас нет таких одеяний, чтобы можно было размахивать ими! Что-то ведь надо иметь взамен…

Моего благодушия как не бывало. Танцевать с полотенцем? Выставить себя посмешищем перед всем городом? Но если мы скажем «нет»? И хотим ли мы отказаться? Разве не сидим мы здесь среди местных жителей, словно посетители в цирке? Моя жена принимает решение без промедления.

— Идем, — восклицает она, — ну, идем же! — И она размахивает своим полотенцем.

Мы танцуем. Раскачиваем полотенца, пытаемся делать такие же изящные и осторожные шаги, прислушиваясь к такту барабанов, подражая остальным, не подпрыгивая и не выламываясь. И это намного, намного труднее, чем казалось со стороны. «Мы танцуем под воинские песни, — говорю я своим рукам и ногам, — мы танцуем средневековые пляски Мали». Я так поглощен искусством размахивать полотенцем и движением собственных ног, что не вижу других танцоров: меня окружают лишь цветные тени. Цветной тенью кажется мне барабанщик, который с зажатым в коленях тамтамом извивается перед моей женой, совершенно так же, как на Дунае цыган-премьер, склонясь над дамой, наигрывает ей зажигательные мелодии. Но вот я слышу крики и аплодисменты. Танцоры, собравшиеся вокруг меня, с воодушевлением поднимают мою руку. Я забываю глупый страх, вновь обретаю доверие к себе и теперь справляюсь со своей задачей, без всякого сомнения, уже намного лучше…

Тяжело дыша, возвращаемся мы на свои места и наконец вытираем полотенцами лица. Большая часть зрителей уже не сидит на циновках; они стоят рядом, и мы слышим их громкий смех, их шумные аплодисменты, словно мы только что совершили нечто из ряда вон выходящее… Я беру бутылку, которую нам дает председательница, и пью холодную профильтрованную воду. Здесь, видимо, не принято поить гостей из общей бочки. Благодаря нашему участию в танцах, просит перевести эта энергичная женщина, вечер приобрел свой истинный смысл. Мы не возражаем ей, но должны прежде подумать, чем поверить этому до конца. Поэтому я осведомляюсь у нашего индиго-синего соседа, как выглядели мы оба.

— О! — отвечает он. — Вы очень красиво танцевали. — Его лицо — сама сияющая доброта. Он добавляет с ударением: — И особенно — мадам!

Очевидно, этим сказано все, что касается меня.

Дважды аль-Хадж Омар

Какое дело древнему Сенегалу, что там наверху, на его крутом берегу высится серый французский форт? Укрепление старое и разрушенное, а он, древний, вечно молод. Он вьется внизу, словно блестящая голубая лента. В заросших травой дворах форта Медина бродит скот с широко расставленными рогами, ящерицы скользят по теплым камням; на стенах сидят коровьи цапли — большие белые птицы. Их призвание — выклевывать паразитов из шкур рогатого скота.

Мы задерживаемся около пастухов, чтобы разузнать что-нибудь об истории форта Медина. Но они пожимают плечами, оглядывая нас с головы до ног. Посылают за учителем, но он тоже ничего точно не знает. Диавара настаивает: «Мы снова вернемся вечером, брат мой. Тем временем ты должен узнать, когда был основан форт». Совсем юный учитель в свою очередь полон усердия и обещает выяснить все, нас интересующее.