Вместе с комиссаром - [9]

Мне ничего не оставалось, как согласиться, и через некоторое время я и в самом деле остался один на весь военкомат. Было немножко обидно, что комиссар не взял меня с собой. Предаваясь героическим мечтам, я часто представлял, как борюсь с бандой, как именно я уничтожаю их главного заводилу. И на этот раз я так увлекся своими мечтами, что меня потянуло поближе к оружию… Я прошел в одну из больших пустых комнат, выходящую окнами в сад, где было собрано оружие со всей волости. В недавнее время, когда солдаты оставляли фронты и возвращались домой, многие прихватили на всякий случай свое оружие, а иной раз выбирали что получше. По приказу оружие было сдано в военкомат, хотя, видно, и не все, однако в той комнате набралось его полно.

Чего там только не было! И пехотные трехлинейки с острыми штыками и без штыков, и кавалерийские карабины, и французские, с пригнутыми к ложе затворами, и обрезы разных сортов, которые каждый изготовлял сам, чтоб удобнее было носить под кожухом или свиткой. Но мое внимание привлек американский винчестер, который был сделан совсем не так, как остальное оружие. Затвор его открывался снизу, а сам винчестер был более складный, чем другие. Недаром он принадлежал самому комиссару. Я даже удивился, почему Будай не взял его сегодня с собой, а захватил обыкновенный кавалерийский карабин, но потом подумал, что он помчался сегодня верхом, а в таком случае кавалерийский, более короткий, удобнее.

Я же как прилип к винчестеру, не мог оторваться. Вертел его и так и этак. Не раз прицеливался в окно, щелкая затвором. А потом подумал: дай пальну из винчестера, хоть и не в полную силу. Так, чтоб звук был не очень громкий и чтоб комиссар не узнал. Тут же, вытащив из патрона пулю, я высыпал порох, а пулю загнал обратно. Щелкнув, как положено, затвором, заложил патрон в ствол винчестера. Ну а теперь, думаю, пуля полетит тихо. И перед тем как выстрелить, открыл в окне форточку, пускай, думаю, шпокнет где-нибудь в пустом саду. Как подумал, так и сделал. А когда нажал курок, услышал, как тихонько щелкнуло. Полюбовавшись, как винчестер автоматически выбросил пустую гильзу, я, наведя на окно комиссарово оружие, победно глянул в ствол и так и затрясся от страха: пуля застряла внутри, ствол не просматривался. Я понадеялся, что как-нибудь исправлю дело, и, взяв шомпол от другой винтовки, стал настойчиво выбивать пулю, но ничего из этого не вышло. Меня и вправду брал уже страх: что будет со мной, когда вернется комиссар? Какой же я оказался дежурный? Но больше всего я боялся, что выгонит он меня из военкомата. И что я тогда делать буду?

И вдруг повеселел, догадавшись, чем можно помочь беде. Если та пуля не поддалась шомполу, подумал я, так уж куда она денется от второй пули? Я тут же загнал еще один патрон в ствол и навел комиссарский винчестер на ту же форточку.

Навел спокойно, а когда нажал, грохнуло так, что меня оглушило. Я даже выпустил винчестер из рук. Первое, что увидел, когда очнулся и поднял ружье, что ствол весь разорван, покорежен. Через минуту я почувствовал что-то мокрое на лице. Пощупал рукой — кровь. Заболело плечо. Вижу, что разорванная сорочка в том месте, где больно, напитывается кровью.

Таким меня застал сторож кооперативной лавки Юрка Саливончик, прибежавший на выстрел.

— Кто это тебя так? — спросил он и, толкнув, отворил окно, посмотрел в сад, отыскивая злодея. Ему и в голову не пришло, что это мое штукарство.

Сперва, видя, что он не догадывается, я думал соврать. Но, побоявшись, что мне еще больше попадет от комиссара за обман, рассказал всю правду.

— Ну что ж, давай к фельдшеру. — И, обмотав мне голову рваным полотенцем, а раненое плечо какой-то косынкой, повел меня к Сысою Сильвестровичу, нашему волостному фельдшеру, куда я и сам раньше бегал по приказу комиссара.

Сысой Сильвестрович был уже пожилой человек с очками-пенсне на длинном мясистом носу. Каждый раз я удивлялся: как эти очки держатся? Сам он небольшого роста, коренастый, в таком же френче, какой я видел на фотографии у Керенского, в штанах навыпуск. Жил он в небольшом трехкомнатном деревянном домике. В одной из комнат помещался его лечебный участок на три койки. Слышал я от комиссара, что Сысой Сильвестрович не очень-то долюбливает советскую власть, считает себя эсером, а еще и набожный человек. В нашем приходе Сысой Сильвестрович занимал какую-то должность, церковного старосты, что ли…

Когда Юрка Саливончик привел меня к фельдшеру, тот встретил нас грубо, неприветливо:

— Ну что, достукался, сопляк? — А когда узнал, в чем дело, перевязывая, еще больше разворчался: — Черт знает, о чем ваши родители думают, выпуская таких молокососов из дому.

Я упорно молчал, а фельдшер все бубнил свое:

— Небось богу не молишься, черт те с кем спознался… Гонял бы еще на пастьбу да чаще в церковь ходил, вот и не достукался бы до такого…

И хотя меня это очень обижало, но я молчал, потому что было больно, а больше всего от страха перед комиссаром. Когда же фельдшер присыпал рану йодоформом, острый запах которого я сразу узнал, мне полегчало. Я покорно пошел за ним и лег на одну из коек, которую он мне указал.