Вместе с комиссаром - [10]

Что творилось у меня на душе весь этот день, трудно и передать. Как я встречусь с комиссаром? Что я ему скажу? А может, меня отдадут под суд за то, что погубил комиссарово оружие? А что я скажу матери, если комиссар меня выгонит и я вернусь домой? И главное, как посмеются надо мной дружки. «Ну что, дослужился до комиссара?» — будут подкусывать, когда снова придется с ними скотину пасти.

Однако Сысой Сильвестрович меня больше не трогал. Он несколько раз за день заходил и даже принес большую миску клецок.

Вечером же я совсем воспрянул духом. Вернувшись с облавы на бандитов, комиссар Будай проведал меня и даже не поругал, а, сочувственно положив руку на мое здоровое плечо, сказал:

— Ну что ж, Федя… Конечно, ты совершил проступок. Но что с тобой поделаешь? Мал ты еще, мальчишка, вот что. Зато духа ты какурат нашего, большевистского… А мы вашего соседа, бандита Жванского, с компанией поймали. Не будет больше тревожить. Так поправляйся…

У меня брызнули слезы, а Будай заговорил еще ласковее:

— Ну ладно, за битого двух небитых дают. А ты, Сысой, — Будай почти ко всем обращался на «ты», — чтоб через два дня мне бойца на ноги поставил. — И, попрощавшись со мной, уже в дверях, повернувшись, сказал, очень меня обрадовав: — Вернешься, я тебе новую шинельку налажу, слышишь?

В тот вечер я долго не мог уснуть, потому что уже видел себя в новой шинельке и у меня перед глазами все стоял такой родной мне и близкий, суровый и в то же время такой ласковый комиссар Будай.

АНЭТКА

Прошло три года с тех пор, как я начал работать в военкомате переписчиком. Был я уже на новой должности и в новом учреждении — делопроизводитель волисполкома. Повысилась моя должность, да и сам стал я повыше ростом. Оно и не диво, мне было уже шестнадцать лет. За три года времена переменились, принесли много нового, только начальство у меня осталось прежнее: Иван Рыгорович Будай был уже не волостным комиссаром, а председателем волисполкома. А я был этому рад, потому что рос у него на глазах и был он мне до известной степени за отца.

Может быть, потому, что последние годы я жил среди взрослых, как-то рано стал взрослым и сам. Однажды случилось со мной такое, чего я не мог изведать, останься я ребенком. Мне открылось нечто неведомое, тревожное и таинственное…

Волостной исполнительный комитет помещался теперь в бывшем волостном правлении, но наши вечеринки по-прежнему устраивались в помещичьем доме. Там был обширный зал, раз в пять, верно, больше «сборной» в волости, было где как следует развернуться на вечеринке.

И вот однажды пришел я на вечеринку в имение. Надо сказать, что я по возможности следил уже за своей внешностью, носил хотя и полотняные, но галифе, пускай холщовую, покрашенную корой, но гимнастерку с карманами, да еще и подпоясанную широким армейским ремнем с портупеей через плечо, и сапоги хотя юфтевые, но начищенные до такого блеска, что казалось, в их голенищах отражается весь окрестный ландшафт. Гордился еще и тем, что на груди у меня был приколот небольшой, но очень красивый кимовский значок, ну и, конечно, козырек фуражки был согнут так же, как у других, по тогдашней моде. Я заметил, что девчата-подростки уже стали выделять меня среди юношей, и мне это, конечно, льстило.

Но однажды все перевернулось.

На вечеринку Мальвина Садовникова пришла со своей младшей сестрой Анэткой. Ей уже было, как я узнал, столько же, сколько и мне, шестнадцать. Пришла Анэтка в вышитой кофточке с махровыми кисточками, в клетчатой домотканой юбке, которая ладно охватывала ее стройную фигуру. У нее было круглое личико, а глаза синие-синие да такие огненные, что, казалось, искры из них сыпались, когда она шутила. Я сразу, как говорится, присох к Анэтке, следил, с кем она и как проводит время, но сам подойти не решался. Да помог случай. Шла какая-то игра, в которой хлопцы должны были меняться местами. И вот случилось и мне сесть возле Анэтки. Когда я как-то нечаянно коснулся пестрой юбочки, меня точно огнем опалило. Что со мной творилось, я не знаю, но если кто-нибудь смотрел на меня, то наверно, видел, как я менялся в лице — то краснел, то бледнел. Боясь, что я совсем выдам себя, я ничего не сказал Анэтке и выбежал во двор.

После той вечеринки я совсем изменился. Анэтка все время стояла перед моими глазами. За работой ее веселое, задорное личико выплывало передо мной даже из строчек тех бумаг, которые я писал. Во время прогулки, где бы я ни был, везде мне казалось, я слышу ее шаловливый голосок, вижу ее лицо. Когда ложился спать, пока сон не сморит, отовсюду глядела на меня Анэткина головка — с потолка, со стен, куда ни брошу взгляд. Встав поутру, я только и думал, как бы мне хоть на минутку увидеть ее. До начала работы я старался хоть несколько раз пройти поблизости от ее хаты. Вечером выбирал все тот же путь. Одним словом, мне стало ясно, что я крепко полюбил Анэтку, да только очень боялся, как бы кто-нибудь не открыл мою тайну. Не знала ее пока что и Анэтка. Но как же мне увидеться с нею? Всего удобнее, конечно, на вечеринке.

Мне повезло. У нас в волисполкоме работал делопроизводителем тот самый Матей Жаворонок, который раньше служил со мною в военкомате, и мне каждое воскресенье удавалось уговорить его, чтоб он нам поиграл, а случалось, что и в будний день, посреди недели. Молодежь охотно собиралась. Приходила и Анэтка.