Вместе с комиссаром - [63]

Полицай, полицай,

Самогонка, чарка, —

запевали мальчишки.

Полицай, полицай,

Немецкая овчарка, —

подхватывали девчонки, а потом повторяли песню уже вместе.

Обидно ему стало. Он знал, что это поют про него. Да что поделаешь, надо молчать. И оттого, что так красиво выглядели новые дома на селе, и оттого, что он идет в свой запущенный угол, становилось очень горько. «Сам виноват, сам, — твердил он… Но тут же и утешал себя: — Зато остался жив. А где теперь Добриян?.. Лежит где-нибудь на чужбине…» А вот он, Егор, перетерпит это лихолетье — и Агапкины издевки, и насмешки ребят. Построится, как люди, и заживет. И ведь есть еще у него крест, чего нет у других… Сбудет, получит деньги и накупит в новый дом и кроватей, и диван, еще лучше, чем у Перебейноса был. И зеркало. Зеркало большущее. И возьмет молодую жену, высокую, пригожую, еще получше наших, может, привезет из самого города, и будут они глядеться в свое большое зеркало веселые, счастливые… Не только патефон, даже радио купит. Пусть ему завидуют! Он нарочно тогда позовет к себе в гости всех, пускай посмотрят, как он живет. Только Агапку и на порог не пустит.

Но веселое настроение улетучилось, когда вошел к себе во двор и отовсюду потянуло зеленой гнилью, а еще хуже оно стало, когда молчаливая, угрюмая мать поставила перед ним горшок вареной картошки — и больше ничего.

— А сало? — спросил Егор.

— Откуда ж я тебе возьму сала? — отвечала мать. — Ты же слышишь, у нас в хлеву не пищит и не мычит. Горе наше, горе… — и она утерла уголком косынки заплаканные глаза.

Егору ничего не оставалось, как есть постную картошку и вздыхать, вспоминая отца. Вот оно, воздаяние божие… И злость, злость на всех поднялась в его душе. Однако ничего не поделаешь, жить надо, придется идти к Василю Руткевичу, может, даст хоть сколько аванса, да прикупить какой приварок в магазине. Оно и не хочется к Руткевичу, да к кому же пойдешь? Разве к тем, что, верно, смеются теперь от удовольствия, услышав от своих деток язвительную песенку: «Полицай! Полицай!..» — которая прямо навылет пробила его грудь.

Ночью, когда все село спало, он, чтоб остеречься, если проговорилась Агапка, нашел новый тайник для своего креста. Опять завернув в тряпку, он спрятал его под жернов, лежавший перед крыльцом, постаравшись не оставить никакого следа, что камень был сдвинут с места.

«Кому придет в голову, что тут, перед самым крыльцом, что-нибудь спрятано. Нет таких дураков…» — И он, разровняв землю и даже потревоженную мураву вокруг камня, решил, что теперь беспокоиться не о чем.

5

Прошло три месяца с тех пор, как Егор Плигавка вернулся домой и начал работать. Нельзя сказать, что был он всем доволен, но он как-то успокоился. И хотя в глазах односельчан он все еще чувствовал ледяной блеск и слышал насмешки детей, а все же жить ему стало лучше. Имея постоянный заработок, он с матерью теперь не садился за стол без скоромы. Была порой и шкварка, а уж кварта молока так каждый день. Да и хату он немного привел в порядок: прикрыл свежей дранкой дыры в крыше, выкинул затыкавшие рамы тряпки и вставил стекла, прибрал двор и даже посыпал желтеньким песочком дорожку от калитки до крыльца. Между прочим, этот песок понадобился ему еще и для того, чтоб камень у крыльца скрыл от людского глаза то, что Егор там хранил, потому что он собирался скоро снова взяться за пилку. Агапка, видно, молчала. Никто и не думал устраивать какие-нибудь обыски.

Успокоился Егор, однако, не совсем. Зависть его мучила. Особенно к Василю Руткевичу. Это надо же, такой уважаемый стал человек! А ведь вместе когда-то пасли коров, вместе в бабки играли, обруч катали… И вот на тебе, воздаяние божие — Василь на машине ездит, оденется в праздник да нацепит ордена, что твой генерал, и кто ни встретит: «Добрый день, товарищ Руткевич, добрый день!..» А с ним, с Егором, совсем не здороваются. Даже Агапка не пошутит. И не вспомнит, что прежде знались. И тоже медаль на груди. А Ганна Добриян как вырядится, так получше любой городской. Ну, да это женщины, что они значат? А вот Руткевич — тут есть чему позавидовать. Это ж как его величали после жатвы, на колхозном дворе возле клуба. Там, где когда-то был панский двор. Сколько собралось народу! А девчат, девчат, да все прибранные, да с венками из пшеничных и ржаных колосьев, перевитых полевыми цветами, а в центре комбайнеры, трактористы, а в их кружке и сам Василь Руткевич при всех орденах, и военных, и мирных. Ах, как сверкала его грудь, как мучила зависть Егора Плигавку, который даже боялся подойти, а наблюдал издали, надвинув кепку на глаза, чтоб не видеть, как неприязненно посматривают на него люди.

А потом загремел оркестр. Духовой. На всю округу. А трубы сверкали на солнце так, что даже золотились лица музыкантов, деревенских парней, которых он знал еще мальчишками. А потом пришла Ганна Добриян с товарками и поднесла комбайнерам хлеб-соль. А девчата надели на них венки из колосьев, а самый огромный венок на председателя Василя Руткевича… А потом песни. А потом — танцы, сперва во дворе, а затем в клубе… Егор не удержался и пошел, хотя и позади, вслед за всеми.