Влюбленный пленник - [41]

«Наши палестинские могилы упали из самолета на весь мир, и людей, умерших неизвестно где, не приняло ни одно кладбище. Наши мертвецы пришли из арабского мира, чтобы создать идеальный континент. Если бы Палестина не спустилась на землю из Небесной империи, мы были бы не так реальны?» – поет по-арабски фидаин.

«Оскорбление, резкое, как удар хлыста, было неминуемо. Мы, небесная нация, вот-вот исчезнем, мы нисходим на землю, а наш политический вес – как у княжества Монако», – отвечает по-арабски другой фидаин.

«Нам, мужланам, сынам мужланов, заселять небесные кладбища, быть изменчивыми и непостоянными, создавать бесплотную империю, где один полюс – Бангкок, а другой – Лиссабон, где столица здесь, здесь или там, где сад искусственных цветов из Бахрейна или Кувейта, нам наводить ужас на вселенную, аэропорты возводят в нашу честь триумфальные арки, звенящие при нашем проходе, как двери бакалейных лавок, нам делать то, о чем лишь мечтает курящий травку. Но какая династия «не установила свое тысячелетнее царство на лжи?»», – отзывается третий фидаин.

И везде этот Обон, несуществующий японский мертвец, и игра в карты без карт.

После полудня под деревьями.

– Заворачиваемся в одеяла. Спим. Мир, в котором мы завтра проснемся, будет копией израильского мира. Это ведь мы создали палестинского бога – не арабского – палестинского Адама, палестинскую Еву, Авеля, Каина…

– А где в этой фразе ты сам?

– Копия.

– С Богом, Книгой, разрушением Храма и всем остальным?

– Нью-Израиль, но в Румынии. Мы захватим Румынию или Небраску и станем там говорить по-палестински.

– Когда ты был рабом, как приятно стать подонком. Был палестинцем, а стал тигром.

– Мы, рабы, проснемся жестокими хозяевами?

– Скоро. Через две тысячи лет. «Если я забуду тебя, Иерусалим…»[46].

Два фидаина переругивались через весь лагерь. Они без конца улыбались друг другу, приглаживали усы большим или указательным пальцем или языком, смеялись во весь рот, предлагали огня. Предложить огня, протянуть зажженную зажигалку, заслонить ладонью огонь от ветра, приблизить ее к самому кончику чужой сигареты, если по оплошности погаснет пламя, вновь чиркнуть кремнем зажигалки, вся эта сумятица жестов гораздо дороже, чем просто предложенная сигарета, когда эмиры рассыпают миллионы пачек. Эти простые и сложные жесты означают почтительность и истинную дружбу, явленную через улыбку, предложенную расческу, простой взгляд в крошечное зеркальце. Но зелени было так много, и была она такой дерзкой, что я стал даже сожалеть о запахе мясного бульона Вьяндокс.

Я перечитываю свой текст, и вижу, что часто упоминаю деревья. Просто они далеко. Это было пятнадцать лет назад, а сейчас, возможно, их уже спилили. Даже зимой листья желтели, но не опадали. Бывает ли где-нибудь еще такое чудо? И вообще, чудо ли это? Вспоминая деревья, знайте, что там бродило счастье, и этим счастьем был мир на грани войны, вооруженный мир. Вооруженный – потому что было оружие, снаряд в стволе пушки, но все-таки мир, безмятежней которого я не помню. Нас окружала война: Израиль был настороже, тоже вооруженный, угрожала иорданская армия, каждый фидаин делал в точности то, что ему было предназначено, ради свободы упразднены любые желания: ружья, автоматы, катюши, все это пристрелянное оружие под золотыми кронами деревьев, это мир. И опять про деревья: я забыл сказать про их непрочность. Множество деревьев, целый лес деревьев с желтыми листьями, прикрепленными к веткам тонкими и живыми черешками, но все-таки лес Аджлуна был таким непрочным и хрупким, что казался порой не лесом, а строительными лесами, неким остовом, который исчезнет, когда отделка дома будет завершена. Бесплотный и нематериальный, он был, скорее, эскизом леса, сочиненным экспромтом, с неважно какими листьями, но по нему проходили прекрасные солдаты и несли с собой мир. Все они погибли или попали в плен и были замучены.

Группа Ферраджа из двух десятков фидаинов располагалась лагерем в лесу, довольно далеко от асфальтированной дороги из Джараша в Аджлун. Когда мы с Абу Омаром нашли их, они сидели на короткой траве. Полковник Абу Хани командовал всем сектором, то есть, территорией около шестидесяти километров в длину и сорока в глубину, которую с двух сторон ограничивал Иордан, а с третьей сирийская граница; первое, о чем полковник сообщал редким гостям, было его звание. Помню, он носил погоны, тросточку под мышкой, звезды на плечах, у него было слишком красное лицо, скорее, злобное, чем властное, но при этом довольно глуповатое. Выражением лица – но не ростом – он напоминал французского короля Карла IX. Ферраджу было двадцать три года. Довольно быстро наш разговор принял оборот, который его устраивал.

– Ты марксист?

Захваченный врасплох и не придав особого значения ни его вопросу, ни своему ответу, я сказал:

– Да.

– Почему?

С моей стороны то же равнодушие. Выражение лица Феррадж казалось по-юношески невинным, никакой хитрости или подвоха, он улыбался и словно раскрылся навстречу моему ответу; я чуть помедлил и несколько опрометчиво произнес:

– Наверное, потому что я не верю в Бога.