Вляп - [55]

Цепки на ошейнике уже нет, Саввушка снял. Я плавно подымаюсь с колен. Я много чего насчёт колен своих научился делать — опускаться, подниматься, ползать. Оказывается, на коленях очень удобно. Двигаешься легко, быстро, ловко. Будто течёшь. Не помогая руками, не двигая корпусом.

Как во сне подхожу к столу. А как же я буду без… этого? Ответ известен, вбит уже в подсознание:

«Если смущает тебя око твоё — вырви его».

Выкладываю своё хозяйство на стол. Саввушка, добрый человек, чтобы я не дёргался и пальцы вдруг не сунул под нож, связывает мне локотки за спиной. Легонько. Просто чтобы оградить от невольного движения. Я даже не обращаю на это внимание: он учитель, он лучше знает.

Его подручный вытаскивает откуда-то здоровенные клещи. По металлу. Чёрные, заржавевшие в сочленении, с окалиной в нескольких местах. С натугой растягивает рукояти клещей. Заржавело всё — железо аж визжит при движении.

Я смотрю прямо перед собой на икону. Спас-на-Плети. Лик Иисуса — в радуге и расплывается. Слезы. Мои. Не будут меня любить девки красные. Ну и не надо! Зато будет любить хозяин… Потому что… потому что я его обожаю! Потому что Саввушка научил меня служению. Беззаветному, самоотверженному, истинному. В лепёшку разобьюсь, чтобы быть достойным любви господина моего. Всё ради него отдам. Всё-всё.

Да и нет у меня ничего своего. Я всё потерял. При вляпе. Даже тело, кожу, зубы. Здешние люди, предки — чужие и чуждые. Ничего нет. Единственная нить в этом мире, единственный здесь луч света — мой господин. Единственный, кто думает обо мне, заботится. Ведь я же — его раб, я же — принадлежу ему. Весь. Полностью. Душой и телом. Моему хозяину.

— Как, отроче? Готов?

Я киваю, не отрывая взгляда сквозь слезы от иконы. Сейчас будет больно. Но не долго. Я ведь теперь приучен к боли, я научился её терпеть. Я — перетерплю. Я теперь всё перетерплю. Чтобы служить ему. Чтобы быть с ним. Скорее бы…

— Стой. Не так. Боярыня сказала «под корень». А ты куда мостишь?

Саввушка палочкой приподымает мой отросток, подручный долго елозит клещами по столу, примериваясь. Дёргает их, они противно скрежещут. Пару раз лязгает вблизи цели, с натугой открывая и закрывая заржавевшие щипцы. Сейчас чуть повернёт клещи, лязгнет и… и этот… отвалится. Упадёт на пол.

«И даже волос не упадёт с головы человеческой без промысла божьего».

Всё — по воле господа. Разве возможно воспротивиться воле Всевышнего? Спас на стене улыбается сочувственно, умиротворяюще. Сквозь радугу моих слез.

— Опять не так. Ну оттяпаем, а прижигать чем? Давай клещи в горн и раскалить.

У меня уже нет ни мыслей, ни чувств. Ну и правильно. Чтоб не вводил в грех дерзости — калёным железом. Как в Писании сказано. Ради счастия истинного служения. Ради воли высшей, безграничной, всемилостивейшей, простёршейся надо мной. Надо мной — глупым, ничтожным, бессильным и бессмысленным. «Горсть праха земного». «Отсеки член, мешающий тебе».

Ступор. «Пусть будет что будет». «На всё воля божья». Устал…

Откуда-то сзади, от двери голосок:

— Боярин в баню пошёл, велено привести. Спешно.

Саввушка внимательно заглядывает мне в лицо.

— Не успели. Инда ладно. Смотри, не осрами учителя своего.

Меня заворачивают в тулуп как есть, с головой, с ногами. Подручный подхватывает на руки, будто малого ребёнка, и мы бегом… Я нечего не вижу из-под воротника тулупа, но свежий, морозно-весенний воздух во дворе бьёт, вливается, пьянит. После тёмного, затхлого, вонючего подземелья — радость свежести, радость света. И — волнение. От прошедшего. От грядущего. Ожидание встречи. Встречи с моим… С моим светочем, моим спасителем, моим владетелем… Он заботится обо мне, он обо мне думает, он позвал меня к себе. А я его… я его так люблю!

Я ведь пока ничего другого не могу. Не умею, не понимаю. Только любить. У меня не осталось ничего. Только душа. Совершенно опустошённая, слабенькая семиграммовая душа. В изнурительной, изнывающей пустоте которой — только любовь. Только один свет наполняет её — любовь к нему.

«Вот, вот сейчас… увижу… господина своего!». Я очень слабенький после всего, что было прежде, что было сегодня. А тут такое волнение, такие чувства, свет, воздух…

Снова непрерывно, сами собой, текут слёзы.

Меня ставят на пол, выворачивают из тулупа, голого, с ошейником на шее, со связанными за спиной локотками, с мокрыми от слез, от всего пережитого, глазами. У меня дрожат ноги, дрожат губы, дрожит всё тело. От слабости, от пережитого, от пробежки по холодному воздуху… От волнения и ожидания.

«Вот… Вот сейчас… Он увидит меня и всё решится… Господи! Помоги мне!».

Небольшое, очень тёплое, богато убранное помещение, несколько мужчин за столом, часть в одних нательных рубахах. Во главе стола сидит молодой, лет 25, русобородый, среднего роста, мужчина. Смотрит скучающе. Над ухом голос Саввушки:

— Это господин твой, боярин Хотеней Ратиборович. Из славного рода Укоротичей. Поклонись, дитятко, как учили.

И я стекаю. На колени, на пол. «Упадаю на лицо своё».

Прижимаюсь к половичку на досках лбом, грудью, животом, всем телом сколько могу. Распластываюсь, припадаю, «отдаю себя в волю твою»… Как в церкви перед святыней, как учил меня Саввушка. Полностью приличествующей позы перед господином я принять не могу — руки связаны. Но я стараюсь.