Властители душ - [97]

— Эй, Бану Курейца! Ров завершен? Он проходит вокруг всего города?

— Да, вокруг города — нам жаль! Вокруг города, Омаяд!

Абу Софиан не задержался у иудеев; позже он договорится с ними. Он скачет дальше, больше не надеясь найти брешь, в немой спешке, в немом гневе, в немом восхищении. Если вообще существовало спасение для государства Мухаммеда, тогда этим спасением являлся ров.

Лошадь покрылась пеной и была мокрой от пота, когда Абу Софиан вернулся к войску. Это войско в десять тысяч человек, самое прекрасное и большое, которое когда-либо видела Аравия, — и вот оно стоит теперь, беспомощное и выбитое из колеи, перед препятствием, которое явилось таким неожиданным, удивительным, что на самом деле было неизвестно, как это нужно принимать…

Между тем большое войско разбило свои палатки, иудеи Чаибара на левом фланге, бедуины — на правом, в середине — сами мекканцы. А потом поскакали самые смелые, не обращая внимания на град стрел, обрушившийся на них со стены, к другому краю рва и начали выкрикивать хулу и издевательские стишки, с которых должна была начинаться война. Да! Но что потом?

Абу Софиан не участвовал в этой словесной битве. Каждый день снова он проезжал вдоль рва и думал напрасно, как начать осаду. Он хорошо знал, что ров и валы являются непреодолимым препятствием, во время поездки на север он слышал о мостах, об осадных машинах, штурмовых лестницах…

Однако войско! Скажи бедуину, чтобы он в седле поскакал на врага, он сбросит кольчугу и сделает это. Но скажи ему, чтобы он взобрался по склону, прикрываясь при этом от стрел щитом, он повернется к тебе, насмехаясь!

Абу Софиан был слишком умен, чтобы отдать такой приказ, который заведомо был обречен на провал.

Все же что-то другое давило на него. Его мучила мысль: как возник ров, этот бесконечно длинный, широкий ров?

Невозможно, чтобы в Медине было так много рабов, к работе не принуждались ни иудеи, ни чужой подчиненный род — нет. Мусульмане, должно быть, сами проделали этот подневольный труд.

Абу Софиан знал своих соотечественников; он знал их полное, глубокое — как он думал — непобедимое предубеждение против рабской работы. Он знал также их недоверие к новому, ко всему, что не соответствовало обычаям. И все-таки они укрепили свой город, как не делал еще ни один род в Хедшасе. И они своими собственными руками насыпали этот вал!.. Высока была сила, которую имел над ними Мухаммед Хашимит!

Так велика сила этого нового учения? Но если она была так велика — что же могло из этого получиться? Где она заканчивалась? Какие перемены еще предстояли?

Снова и снова Омаяд подъезжал ко рву, оценивая работу, рассчитывал, сколько мужчин здесь работало и как долго… Он все же не хотел себе признаться, что его переполняли впервые в жизни неуверенность и сомнение. Не превосходило ли главенство Мухаммеда его собственное? Была ли непобедима воля этой новой общины удержаться и утвердиться?

* * *

Дело, которое Бог желает благословить, процветает, независимо от того, что о нем думает человеческий разум.

Слепой Абдаллах прикасается своей палкой к переулкам Медины — он пренебрегает брать с собой проводника — и стучит в каждую дверь.

— Скажите мне, — начинает он своим тихим голосом, как только дверь немного приоткрывается, — скажите мне, есть ли в вашем доме мужчины, способные держать оружие? Скажите, сколько запасов еды осталось у вас? И скажите, отдали ли вы, следуя законам Корана, десятую часть их для бедных?

Плетенщик корзин Зайд хотел обмануть его. «Мои сыновья там, на валу, — ответил он. — А запасов у меня больше, чем стоит здесь, нет: пять кувшинов масла и шесть мешков пшеницы!» Мальчик, проходивший по переулку и любопытно заглянувший во двор между слепым и воротами, услышал это и крикнул звонким голосом: «Не верь ему, Абдаллах! Двенадцать кувшинов стоит здесь и намного больше мешков, чем шесть! А сыновья его не на валу! Я их только что видел на базаре!»

Слепой наместник Мухаммеда миролюбиво улыбнулся и прислонился к дверному косяку. «Я, конечно же слепой, — сказал он, — но Аллах зряч и мудр; и лучше для тебя, если ты скажешь правду. Так как же? Я забыл об этом. У тебя двенадцать кувшинов масла, говоришь ты, и двадцать мешков зерна — не правда ли?»

— Двадцать пять… — сказал старик заикаясь.

— Двадцать пять, — повторил Абдаллах. Ему не нужно было записывать цифры, его память — так как ей не мешали внешние впечатления — была безошибочна.

— А сыновья твои пошли на вал; они только ненадолго зашли на базар. Ах, Зайд! Торговля — искуситель, и над всеми нами господствует стремление к богатству. Все же позаботься о том, чтобы твои сыновья добрались к обеденной молитве на вал. Позаботься об этом! Потому как в полдень я пройду по базарной площади…

— Да, — сказал Зайд поспешно, отложил начатую корзину и отряхнул остатки камыша и тростника со своего платья. — Да, Абдаллах! Я пойду сейчас же; я поспешу послать их туда!

Абдаллах довольно улыбнулся, прикоснулся осторожно к стене дома и постучал своей палкой в следующие ворота.

Распоряжение Мухаммеда выдержало испытание, потому что все, кто остался в городе, старались заменить слепому наместнику глаза. Не было даже малейшего обмана, небрежности. Когда слышался нетвердый шаг наместника на мостовой и стук его палки, дети спешили заранее убрать с его дороги камни и корки от фруктов, на которых он мог поскользнуться. Дети и женщины стали его проводниками и шептали ему, где он должен был еще проверить.