Властители душ - [109]

Мухаммед сел на камень и пристально вглядывался в ночь. На него нашло искушение громко позвать Аишу, но он подавил это желание, так как понял, что если бы она была неподалеку, то давно бы увидела свет многих костров и нашла бы лагерь. Нет, Аиша не услышит его зов, только в лагере его услышат и, вероятно, посмеются над его испуганной влюбленностью.

Но все же положение, каким бы большим оно ни было, не в состоянии уничтожить маленькую судьбу человека! Вот сидел он, Мухаммед, посланник Бога, и как самый бедный погонщик верблюдов беспокоился о женщине — как у любого другого стареющего мужчины, в глубине его души скапливалась разъедающая зависть, когда мимо него проходил юноша, полный сил, и просыпалось бешенство, когда Аиша смотрела на других.

Было забыто паломничество в Мекку, забыто завоевание родного города, ни о чем другом не мог думать измученный разум, кроме того, что говорила и делала Аиша в последние дни. Следовало ли искать в ее словах намек? Предпочла ли она кого-нибудь из путешественников? Говорила ли она о каком-нибудь молодом мужчине? В то время как он проверял свою память, он понял бессмысленность этих раздумий: дочь Абу Бекра была из рода Таим, а женщины этого рода прославились своей хитростью и легкомыслием. Если Аиша ему неверна — она не выдаст себя никакими неосторожными словами.

Он вспомнил Хадиджу. Как отдохнул бы в любви этой женщины! Теперь он искал ее черты в других женщинах и опять не находил: в Хафизе — силу души, в Омм Сальме — робость… А в Аише? Нет, в Аише не было ничего, ничего от Хадиджи; в Аише не было ничего, что успокаивало, умиротворяло. В ней была ядовитая сладость, подстрекающая мука…

На то воля Бога. Ты, Бог, должен знать, почему даешь своему посланнику в его юности верную спутницу, а в старости делаешь его влюбленным в этого ребенка. Ты не должен был забирать Хадиджу так рано в твой рай… Я должен пережить это. Может быть, так ты хотел напомнить мне высшую мудрость о том, что вся земная жизнь — это любовь и мука…

«Мухаммед! Эй, Мухаммед!»

Они зовут пророка из лагеря, ослепленные светом многих костров, не видят его. Он встает, медленно идет по песчаным бугоркам, навеянным ветром, к свету.

— Мы уже думали, что и ты пропал, — говорит Али, узнав его.

— Не нашли следов Аиши? — спрашивает пророк, пытаясь спросить спокойно и почти равнодушно.

— Ну, — продолжает он после недолгой паузы раздумий, — кого из мужчин нет в лагере?

— Это трудно установить, — ответил Али раздосадованно, — когда я стал об этом спрашивать, выяснилось, что двадцать или двадцать пять мужчин выехали в пустыню искать Айесху, никто не знал, кто из них дольше отсутствует в караване.

Мухаммед вздыхает, чувствует облегчение и сознает свою ошибку — лучше он будет сомневаться, чем знать худшее.

* * *

«Давайте помолимся. Аллах находит пропавших». На рассвете она пришла, и те, кто не спал и видел ее, разбудили спящих; не прошло и четверти часа, как об этом знал весь лагерь. Аиша сидела в седле лошади, которую вел за повод Эль Моаттал. Молодой красавец Эль Моаттал, побывавший несмотря на свою молодость в Египте и Византии, умел рассказывать о греческих женщинах. За сто шагов от палатки пророка Аиша спрыгнула с седла, тихо прошмыгнула между остатками лагерных костров, как змейка проскользнула в палатку супруга.

«Мухаммед, эй, Мухаммед! Я потеряла мои бусы, мои серебряные бусы с бирюзой! Перед последним местом стоянки они соскользнули с шеи, когда верблюд наклонился, чтобы попить… Когда лагерь был разбит, я вернулась, чтобы отыскать их… Но это оказалось дальше, чем я думала, а солнце было таким горячим, я устала, и когда нашла бусы, я уснула около источника… Вот бусы, ты видишь, они снова у меня. Когда я проснулась и хотела вернуться к каравану, вы ушли без меня… Эй, Мухаммед! Бедная маленькая Аиша потерялась в пустыне, и только огненнорожденные джинны видели ее слезы…»

Сбоку Мухаммед почувствовал тепло ее маленького тела и с его губ не сорвалось ни слова упрека. «Кто тебя нашел?» — спросил он хриплым голосом.

«Эль Моаттал, — щебечет тихо Аиша между двумя поцелуями, имя рассеивается в шепоте, как будто оно незначительно и безразлично. — Ах, как я была рада увидеть человека, даже если бы он был самым бедным погонщиком верблюдов! Он привез меня к тебе обратно…»

«Эль Моаттал… — думает пророк, — почему именно Эль Моаттал?» Сомнение мучает его, ему кажется, что лучше бы он услышал любое другое имя, чем это. Но, может быть, у него были бы те же самые ощущения и при любом другом имени, которое назвала бы Аиша. Он не отваживается говорить об этом из боязни стать виновным в несправедливости. Ах, пророк перед Богом не пророк перед женой!

* * *

Неузнанный, шел Отман по улицам Мекки, свою лошадь он привязал за воротами перед первыми домами. Он с неохотой принял на себя миссию посла, не из трусости, так как он знал, что Абу Софиан высоко ценил узы родства и защитит его, — но потому, что боялся в глубине души сравнить жизнь в старом богатом городе Мекке с лагерной жизнью в Медине. Лагерной осталась, по существу, жизнь для тех, кто, как и он сам, купил себе в Медине дом и пальмовые сады, и для тех, кто мог еще обогатиться благодаря торговле и добыче. Для нового общества, направившего свои взгляды на потусторонний мир, богатство и собственность означали немного. Они наслаждались тем, что имели, и делились этим с другими — не иначе как разбойник в пустыне, который после удавшегося похода и большой добычи живет в роскоши, а на следующий день должен идти с протянутой рукой, чтобы просить милостыню. Однако здесь, в Мекке, древние семьи жили в хорошем достатке, здесь собирали из года в год в наследных домах ценности и передавали дальше детям и внукам. Здесь Отман вырос в доме богатых Омаядов. Он был приверженцем нового учения, но не мог все же избавиться от прошлого. И когда он шагал по трудолюбивому городу, готовившемуся к приему паломников, чувствовал, что принадлежал больше к этой, чем к стороне Мухаммеда.