Владукас - [72]

Молодые урки, затаив дыхание, замерли на месте, наблюдая за этим воробьем. А когда он улетел, Все с воем разочарования бросились к окну. Просили, умоляли вернуться воробья назад, зазывали его на птичий и куриный лад, но его и след простыл. Не помогли тут и очаровательный соловьиный свист Бориса, и неприкосновенный запас вареной картошки, предназначенный для тапочек, который Навицкас щедро вывалил на каменный подоконник. Воробей улетел.

Вот он и заварил кашу. Его появление на решетчатом переплете окна занесло к нам страшную тюремную болезнь, которая называется «тоской по воле». Вначале, казалось бы, ничего особенного не произошло: ну, прилетел и улетел, черт с ним! Да не тут-то было: не выходил ни у кого из головы этот неожиданный пришелец с воли. Своим «чик-чирик» он словно бросил в мрачную темницу озорные слова: «Эй, вы, доходяги! Посмотрите сюда! На улице весна, солнышко, прекрасная погода… А вы сидите здесь и дохнете от скуки. Жаль мне вас, но что поделаешь? Прощайте!»

И забередили эти птичьи слова наши души думами о свободе, о вольной жизни, о домашнем очаге. Не находя себе места, мы бродили по камере как неприкаянные, вспоминали воробья и костили его всяческими словами: «Распроклятый воробей, растравил сердце… Чтоб ты подавился червяком!..»

Эта странная «болезнь» мучила и по ночам: заставляла ворочаться с боку на бок, стонать и шептать во сне имена любимых девушек, оставленных на воле, дразнила радужными сновидениями. Чтобы забыться и хотя бы немного заглушить в себе тоску по воле, мои товарищи по камере вспомнили о самодельных картах. Они на несколько недель вперед проигрывали пипки сахара, пайки хлеба и полностью завтраки, обеды и ужины, обрекая себя таким образом на голод. Спускали с себя одежду — и тоже проигрывали. А когда уже нечего было проигрывать, то ложились на кровать, накрывались казенным одеялом с головой, поджимали к подбородку коленки и впадали в продолжительную неподвижную спячку. Спали круглыми сутками, не поднимая нар, не выходя в туалет и на прогулку. Они числились «больными». Во время поверок староста так и докладывал о них сменным надзирателям. Надзиратели прекрасно понимали, какого рода «недуг» охватил камеру, но относились к этому равнодушно, как к вполне естественному явлению. Только теперь почаще заглядывали в волчок и, если замечали картежную игру, заходили в камеру и отбирали колоду. Но в тот же день из тонких обувных стелек делались новые карты, и игра продолжалась.

Очевидно, с тоски по воле заключенные увлеклись в это время и татуировкой. Делалось это следующим образом. Отрезали кусок резины от обуви и жгли его над медной чашкой, чтобы закоптить ее. Копоть осторожно счищалась ножичком, разводилась в воде. Получалась черная «тушь». Она предназначалась для накола на теле всевозможных узоров, рисунков, любимых имен и крылатых выражений из уголовной жизни.

Между прочим, рисунки делал я.

Так, помощник старосты Вилис пожелал изобразить на свой груди Смерть. Я нарисовал ему череп и две скрещивающиеся кости. Эта татуировка была наколота во всю его грудь. Вилис очень гордился ею, выставляя напоказ во время прогулок, хотя эта устрашающая Смерть никак не подходила к его широкой добродушной физиономии.

Нельзя сказать, чтобы тюремное начальство не боролось против весенней тюремной «болезни». Напротив, оно пыталось укротить ее молитвами, для чего каждую субботу надзиратели выводили нас на молебны в тюремную церковь, которая находилась на третьем этаже, рядом с кабинетом врача. Я не замечал, чтобы в нашей камере были религиозные, однако все охотно соглашались посетить церковь и тем самым хоть немного развеять тоску. Хорошо запомнилась мне одна такая суббота. Церковь была переполнена заключенными, которые стояли тесными группами под надзором своего «прижуретого» — так на литовский манер называли надсмотрщика. Даже у входа толпились люди — не пройти, не протиснуться.

Началась служба. На алтарь взошел пастор в золотой ризе. Он набожно сложил ладони у подбородка и, закатив вверх глаза, густым голосом запел. Ему отозвался хор певчих из надзирателей. Все, как по команде, стали опускаться на колени и тоже складывать ладони, точно собирались аплодировать… И вдруг в молитвенной тишине раздались одинокие аплодисменты. Все повернули головы и увидели, что это захлопал наш Борис. Не верящий ни в русского, ни в католического бога и не обученный молиться, он это сделал потехи ради, чтобы развеять скуку. В церкви произошло замешательство. Надзиратели, стоящие на коленях, зловеще воззрились на Бориса. Пастор тоже посмотрел на него неодобрительно. Но Борису все равно было скучно. Он завздыхал, заморгал, засморкал носом, и, наконец, возвел очи к потолку в знак смирения. Однако вскоре ему надоело стоять на коленях, и он сел на пол, скрестив по-турецки ноги. На него снова стали озираться. Надзиратели строили ему страшные гримасы. Но Борис не обращал на них внимания: ему хотелось подурачиться. Арестанты хихикали, и это его забавляло.

В этот день молебен закончился раньше обычного. А назавтра Бориса не стало. За минутную шалость он поплатился жизнью.