Владимир - [182]

Случись это раньше, как бывало не раз, князь Владимир, не колеблясь и не медля ни минуты, велел бы седлать коней, под знаменем повел бы рать на печенегов и разбил, разметал, рассеял бы их по широкому полю.

Ныне это был уже не тот князь Владимир: сомнения, колебания, отчаяние терзали его, он боролся, но неумолимый страх, точно змея, вполз к нему в душу.

Владимир боялся прежде всего Горы — его окружали не те бояре и воеводы, на которых он полагался раньше. Они вымогают у него то, что он не может дать, они хотят властвовать над всей землей, чего Владимир не желает допустить.

Сыновья! Он любил их, надеялся, что они его поддержат. Покуда все они жили в Киеве, на Горе — это была воистину единая сильная семья, он — глава рода, старейшина княжьей семьи, они — покорные, послушные сыновья. И когда Владимир, раздав сыновьям города и земли, посылал их на княжение, то надеялся, что семья охватит и укрепит всю Русь.

Получилось не так. Сначала неясно, но чем далее, тем отчетливее князь Владимир чувствовал, что, став князьями земель, сыновья отходят от него все дальше и дальше, замечал, что они враждуют и между собой.

Была у князя Владимира дочь Предслава, походившая на свою мать, Рогнеду. Годы текли за годами, Предслава созрела, возмужала, превратилась в красавицу, — такой была Рогнеда в городе Полоцке, когда перед ней преклоняли колен и князья и смелые викинги севера.

Знал Владимир еще одно: невзирая на боль, обиду, стараясь их позабыть, красавица Предслава любила отца, жалела его, за всю свою жизнь не сказала злой речи — она была такой же, как мать. Ее большая любовь умела все прощать…

Но за долгие годы Владимир не сказал ей ласкового слова, не позаботился о ее судьбе, только раз, вернувшись из похода, привез ей зеленое монисто из Тмутаракани.

Нет, не только сыновей не стало у Владимира, но и дочери. Встречая Предславу, он опускал глаза и не глядя проходил мимо. Горе? Да, большое, но неизбежное, непоправимое горе Владимира-князя.

И, уже чувствуя слабость, болезни, раздумывая о том неумолимом страшном часе, после которого кончается все на свете, князь Владимир помышлял о том, кто после него унаследует киевский стол, кто сможет закончить начатое им дело.

Так обдумывая и вспоминая все, что пришлось ему пережить, будучи сыном робы, он решил, что сесть на княжеский стол должен тот, кто достоин короны василевеа в глазах императоров Византии и Германии, не Ярослав и Мстислав — старшие сыновья, а Борис — сын василиссы Анны. Вот почему Владимир после смерти Анны больше не отпускал Бориса из Киева и держал при себе.

Услыхав о печенегах, князь позвал Бориса к себе.

— Сын мой, Борис, — начал Владимир, — ты моя надежда и радость, опора и преемник! Днесь, когда я немощен и хотел бы видеть тебя возле себя, токмо на тя полагаюсь. Но что делать — на Киев идут орды печенегов, уже, как докладывает стража поля, они стоят на Пеле, Суде, по всему Сейму.

Вести рать мне, но кто останется в городе Киеве?! Боярству своему ныне не верю, где-то кует против меня заговор Святополк… Пойду на рать — чую смуту в городе Киеве, боюсь за стол отца моего, чую измену и кровь… Потому решаю так… Я останусь в городе Киеве, а тебя посылаю на печенегов. Воевода Волчий Хвост уже готовит дружину, вместе с тобой идет переяславский тысяцкий Кучма, поезжай, ищи и бей печенегов, я буду тебя ждать…

Бледный, без кровинки в лице стоял князь Борис перед князем Владимиром.

— Не тревожься, отче, — сказал он, — я стану во главе дружины, поведу ее на печенегов, с победой вернусь и тем приумножу славу твою и киевского стола.

— Спасибо, сын! — ласково, от всего сердца промолвил князь Владимир. — Подойди, хочу благословить тебя перед далекой дорогой…

Князь Борис склонил голову, отец благословил его и прижался щекой к его белокурой голове.

Воевода Волчий Хвост быстро собрал дружину для князя Бориса, это были, собственно, все воины, охранявшие Гору и город Киев. Вместе с Борисом ехал тысяцкий Кучма, он отлично знал все дороги в поле за Днепром.

Снаряжая Кучму, который на Горе был гостем в его доме, Волчий Хвост наставлял:

— Ты поезжай, тысяцкий, с князем Борисом за Удай, Сулу, Псел, подальше от Киева.

— Поведу его до самого Донца, пусть гуляет князь.

— Заведи его подалее от Киева… Сейчас он тут не нужен.

Тысяцкий Кучма, невысокий, совсем лысый человек, засмеялся, показав три длинных зуба на верхней челюсти и один, похожий на крюк, на нижней.

— Хотел бы я видеть, что делал бы Борис, кабы в самом деле увидел печенега. Хворый, в чем только душа держится, хоть сейчас на икону!

— Вот такой ныне Владимир — одни глаза остались, а душа… нет, душа его уже мертва…

4

Над Новгородом висели тяжелые, свинцовые тучи.

Невыносимо медленно, точно сквозь густое сито, светало. С неба моросил мелкий дождь, переходивший порой в мокрые хлопья снега, вокруг — и на концах новгородских, и над Ильменем — клубился туман.

Время от времени среди этой мокропогодицы доносился топот коней, стук колес по деревянным мосткам, приглушенно звучали людские голоса.

Тихо было только на дворище Добрыни-любечанина. Впрочем, какое дворище? Накануне тут высился терем, теснились клети, всякие службы, рядами стояли возы и сани, ржали кони, ревел скот, а когда Добрынины петухи начинали поутру петь, их слышно было за Ильмень-озером… А слуг, сколько было на дворище слуг у Добрыни! Большой двор — много дела.