Выйдя на вал городища, Ант долго всматривался и прислушивался. Все предвещало хороший день: со стороны Днепра веял теплый низовой ветер, небо вдалеке было чистое, а звезды на нем ясные, месяц, словно серебряный серп, спускался к правому берегу, на травах лежала обильная роса, на Днепре и в заливах, просыпаясь, весело перекликались птицы.
Поэтому Ант решил, что ему незачем ждать, и сразу вернулся в жилище. Переступив в темноте несколько каменных ступеней вниз, он отворил тяжелую, набухшую дверь и очутился в хижине.
Там было очень тепло, душно. Посередине, в яме, выложенной камнями, тлел очаг, над которым, словно огромное конское ухо, свисал сплетенный из ивовых прутьев и обмазанный красной глиной широкий дымоход. Ант нашел в темноте сухие дрова, подбросил в огонь, и тот ожил, загудел, в дымоход тучей повалил густой дым.
Когда пламя разгорелось поярче, в жилище стало светлее, в отсветах красноватого, мигающего огня выступили очертания стен, на которых висели на колышках оружие и одежда, сложенный из жердей, подпертый кольями потолок, каменный пол, до блеска вытертый ногами, низкие двери в стене, ведущие в клети.
На палу, недалеко от очага, видна стала еще одна выложенная камнями яма — печь, в которой пекли хлеб, подле нее различная посуда — глиняные корчаги с узкими горлами и широковерхие горнцы, деревянные кадушки, корыта, миски.
Наконец пламя осветило и углы, в одном из них — за очагом — показалось глиняное возвышение, а на нем деревянные фигуры Перуна[1] и Волоса[2] и небольшое бронзовое, покрытое прозеленью изваяние Роженицы — голой женщины со сложенными на животе руками.
В другом углу хижины, справа от очага, на низком дощатом помосте, укрывшись звериными шкурами, лежали несколько человек. Ант ходил по жилищу очень тихо, крадучись, и они, должно быть, не слышали его шагов: спали.
Ант снял со стены лук и тул, положил их около огня. Согнувшись в низких дверях, залез в клеть и долго что-то искал в темноте, а когда вернулся, в руках у него была целая охапка камыша и березовых прутьев, острые железца. Присев возле огня, он взял нож и принялся готовить стрелы: стругал прутья, на один конец каждого прутика насаживал острое железце с желобком, на другом делал насечку или же наставлял костяной зуб.
В это время на помосте под звериными шкурами кто-то зашевелился, и оттуда вылезли сначала сын Анта, Микула, а за ним его жена, Виста.
— Что, отче? — спросил Микула, протирая глаза. — На ловы собираешься?
— Слышал я ночью рев, — ответил Ант, — пойду поищу…
— Может, вместе пошли бы?
— Нет, Микула, — возразил Ант, — на ловы иду один, ты и Виста ступайте лес выжигать.
— Добро, отче, — согласился Микула, — мы пойдем в лес. Виста уже зарыла в раскаленные уголья горнец с водой, набросала в него вяленой рыбы и соли, достала лепешки, поставила на камни перед очагом деревянную миску, положила ложки и метнулась к двери с деревянным ведром, чтобы принести воды. За нею вышел и Микула.
Тогда под шкурами на помосте снова что-то зашевелилось, и оттуда сначала показалась девичья головка, а потом и сама девушка — в одной сорочке, с растрепанными волосами, карими блестящими глазами. Проснулась она, как видно, еще раньше и слышала беседу старших, потому что, подойдя к Анту, спросила его:
— А что это за рев, дедушка?
Ант ласково посмотрел на внучку, отложил в сторону камышину, к которой собирался прикрепить железное острие, и погладил девушку по голове.
— И ты уже встала, Малуша?
— Я давно не сплю, дедушка.
— То олени ревут. — Ант продолжал держать на голове девушки свою руку. — Вот пойду поищу, убью оленя, приволоку — будет мясо, будет и мех.
— А ты не боишься, дедушка?
— Нет, Малуша! Я подобью его этой стрелой, а когда упадет — ножом…
Девушка как завороженная смотрела карими глазами на лицо Анта — загорелое, все в глубоких морщинах, с серебристо-серой бородой, с длинными усами. На нем играл багряный отсвет очага.
Вошел Микула.
— Денница[3] догорает, — сказал он. — Светает.
У входа послышались быстрые шаги. Виста принесла ведро воды.
— Умойся, — велела она девушке.
На углях в горнце уже кипела похлебка.
— Садитесь! — властно приказал Ант.
Все приблизились к очагу. Виста налила похлебку из горница в миску, положила ложки, наломала лепешек. Но никто не ел, все молчали.
Ант отложил свои стрелы и наконечники, встал, направился к двери, распахнул ее и отступил в сторону, чтобы каждый, кто случился бы в эту минуту, мог войти и подсесть к очагу. Но во дворе, как обычно, не было никого, и, затворив дверь, Ант вернулся и сел на пол перед очагом. Рядом с ним сели Микула и Виста с дочерью.
Но и тогда никто не начал есть. Все молчали. Задумчиво смотрел на огонь Ант, туда же бросали беспокойные взгляды Микула, Виста, девушка.
Таков был давний обычай их рода. Люди, жившие в городище, в этой землянке и в других, всегда собирались на рассвете, чтобы поесть, послушать слова старейшины. Но всегда, прежде чем начать еду, старейшина преломлял хлеб, брал частицу пищи и бросал все это в огонь. Там, под очагом, согласно поверью, жили души предков, всех, что навеки ушли из своего рода. Они тоже требовали своей жертвы.
