Святослав - [5]

— Какой клад? — вырвалось у Микулы.

— Клад этот лежит в земле над Днепром… Возьми заступ и ищи его… Он закопан тут, за городищем, над Днепром… Ты слышишь, Микула? — Слышу, отец Ант.

— Сбережешь клад?

— Сберегу, отец.

И внезапно на глазах у Микулы отец Ант изменился — лицо его побелело как мел, взгляд заметался по хижине.

— Слышишь? — тревожно спросил он. — Что?

— Они шумят, идут. И неожиданно:

— Где мой лук и стрелы?

— Вон висит лук, а вон стрелы.

— Дай мне лук, дай стрелы… Да поскорее, Микула…

Микула бросился к стене, снял лук, выбрал стрелу.

Тогда Ант встал с помоста, взял лук и стрелу, пошел к выходу. Микула не знал, куда собрался идти отец, но бросился вперед, поддержал Анта.

За порогом было черным-черно, там ничего не было видно — тьма, пустота. Но Ант, должно быть, что-то видел среди этой ночи, потому что задрожал, схватил в левую руку лук, положил на тетиву стрелу.

— Видишь? — хрипло сказал он Микуле. — Вот они, идут на наш род, на нашу землю… Не дождетесь, не возьмете наших богатств…

И так, словно был он совсем здоров, прицелился отец Ант куда-то в темноту, изо всех сил натянул тетиву, и она зазвенела, запела стрела, вырвалась и полетела в ночную тьму.

А потом отец Ант выпустил лук, вздрогнул, сразу словно переломился и тяжело рухнул на землю.

— Отец Ант! — крикнул Микула. — Отец Ант!

Он видел, как один лишь раз вздохнул отец, один лишь раз содрогнулась его правая рука.

В землянке стало необычайно тихо.

Виста и Малуша проснулись, когда отец Ант уже умер. Смерть старейшины ошеломила их, печаль разрывала сердце. Но они знали, что в эту минуту, когда душа Анта только что разлучилась с телом, нельзя и не нужно плакать. Они стремглав побежали к ближайшим своим соседям, чтобы позвать их обрядить тело и тогда уж поплакать.

Вскоре они возвратились с соседками, вместе с ними обмыли и одели покойника, выстлали на земле из соломы длинное и широкое ложе, покрыли его старым ковром, положили тело так, словно старейшина сидел, вытянув руки на коленях, слегка откинув назад голову, и думал.

Микула же достал шлем, меч и щит отца, положил их рядом с телом: шлем — в головах, меч — возле правой руки, щит прислонил к ногам воина. У головы отца Микула водрузил копье.

Теперь огонь горел позади Анта, он уже попрощался с родовым очагом и был повернут к порогу: там расстилалась новая его дорога — к предкам.

Дверь жилища и окно в стене были раскрыты, на подоконник поставили горнец с сытою, оставшейся от ужина, и положили кусок свежего хлеба.

Потом женщины стали причитать над мертвым, плакали возле старейшины, рассказывали про печаль, широкую, как море, глубокую, как небо.

Микула не мог сидеть в землянке, вышел во двор, опустился на толстую деревянную колоду и задумался. Смерть отца сильно поразила его, но все это было уже позади. Сейчас он думал о том, что отца нужно похоронить, как велит обычай, в первый же день и сейчас нужно пойти к братьям Бразду и Сваргу.

И как только начало светать, он сделал из холста черное знамено и пошел с ним по Любечу, направляясь к дворищу брата Бразда.

Дойти до брата Бразда, правда, было не так легко. Отделившись от отцовского двора, он поселился далеко ото всех любечан, среди давно выжженных участков леса, которые уже не засевались, поставил там большую хижину, окопал дворище рвом, насыпал валы, а на них поставил еще и острую ограду — от зверей, говорил Бразд.

Так и жил брат в стороне от людей, с женой Павлиной, привезенной из-за Днепра, жилистой, неразговорчивой женщиной. Было у них три сына, работали они скопом, рано ложились и рано просыпались, а на ночь выпускали на валы лютых псов.

Эти псы и сейчас не пускали Микулу на дворище Бразда, как ни махал он черной хоругвью, как ни кричал на них. И только когда из дома вышла Павлина и отогнала псов, они отступили от Микулы.

— Отец Ант помер этой ночью… — сказал Микула.

Бразд опустил голову, постоял минуту, но сразу же выпрямился, сказал:

— Пожил довольно на этом свете. Стар уже был и немощен наш отец.

Микула хотел возразить, сказать, что Ант был еще работящий, сильный и много-много лет мог бы еще жить, но вспомнились ссоры Бразда с отцом, вспомнился день, когда Бразд ушел из гнезда старейшины, и смолчал Микула, только сжал руками черную хоругвь. Сказал:

— Обряд велит ныне и похоронить его.

— Добро, — согласился Бразд. — Похороним.

— У меня нет коней, чтобы отвезти на требище.

— Дам коней.

— Хотел бы я и тризну справить…

— Дам кабана.

— Сжечь бы надо было отца… — сказал Микула. Бразд огляделся по сторонам, погладил свою бороду.

— Это же сколько древа надо? Свезти и пустить по ветру? И давно уже никого не сжигают, всех просто в землю.

— Так он ведь не все, а старейшина…

— Э, старейшина! — махнул рукой Бразд. — В землю. Гораздо внимательнее выслушал Микулу брат Сварг, — он и при жизни никогда не ссорился с отцом Антом, разговаривал почтительно и ласково, обо всем с ним советовался.

И теперь, услыхав о смерти отца Анта, расспросив у Микулы, как умирал отец, что говорил, он даже заплакал.

И жена Сварга, рыжая Милана, тоже заплакала, загрустила, хоть и заметно было, что делает она это не от души, а по обычаю — пускай слышит душа умершего, что ее оплакивают все.