Владимир Шаров: По ту сторону истории - [157]
В этом смысле антропоцентрическая/микроисторическая позиция Шарова противостоит макроисторической, условно говоря броделевской, установке на «историю без людей»442, когда в центре исследований оказываются крупномасштабные социальные структуры и институты, и вписывается в осмысление истории, обозначенное, например, в уже упомянутых работах Рикёра и Арона443 и полагающее в человеке, «бывшем когда-то живым», «предельный референт исторической репрезентации»444.
Историк может переноситься в своем воображении в любой момент прошлого, бывшего когда-то настоящим и, следовательно, пережитого людьми прежних времен в качестве настоящего их прошлого и настоящего их будущего, если прибегнуть вновь к формулировкам Августина. Люди прошлого были, как и мы, субъектами инициативы, ретроспекции и предвосхищения. Эпистемологические следствия этого соображения весьма существенны. Знать, что люди прошлого выражали свои надежды, предвидения, желания, опасения и строили проекты, – значит разрушать исторический детерминизм…445
Исторические рассказы соединяют события, но сами факты понятны только благодаря мотивам, по крайней мере непосредственным мотивам людей446. Движение войск, если не знать военной организации, целей и средств ведения войны, представляло бы только хаос бессмысленных восприятий. Понимание действий, кроме того, что является решающим для историка, предполагает понимание сознания действующих людей… история в этом смысле никогда не является объективной, потому что, отрываясь от людей, она теряет свою сущность447.
Но в отличие от процитированных выше теоретиков подобной эпистемологии истории, осмысление диалога с прошлым как воссоздания «горизонта ожидания некогда живших людей»448 становится для Шарова той точкой бифуркации, а вернее – той точкой невозврата, откуда открывается лишь один путь – из истории в литературу: «Я благодарен истории за то, что она мне это объяснила, но именно поэтому я из нее ушел»449.
Чем же объясняется подобная смена парадигмы? Для ответа на этот вопрос рассмотрим ту метафорическую образность, в которую Шаров облекает свои размышления о практикуемых им методах работы с прошлым:
Я пытаюсь понять, что такое революция, почему она была, что было после революции, чем люди руководствовались, когда ее задумывали и совершали, когда мечтали о прекрасном и шли на чудовищные преступления ради нее. Пытаюсь понять для себя степень их наивности. Пытаюсь услышать и увидеть этот мир, его пощупать. Как щупают деревянную скульптуру, чтобы почувствовать фактуру материала, почувствовать плавность линии, или как мы трогаем руку женщины…450
Задействованная в этом описании семантика осязания – тактильного чувства («пощупать», «щупают», «трогаем руку») – не случайна в той мере, в какой она метафорически отсылает к методологии освоения Шаровым прошлого, которая обусловлена его конечной целью: «…я писал… не о том, как я понимаю Россию, а о том, как, по моим представлениям, страна и люди понимали себя»451. То есть тактильная образность метафорически кодирует здесь шаровский выбор герменевтической стратегии, которая ориентирована не на выявление каузальных обусловленностей исторических событий (парадигма объяснения), но прежде всего на понимание и обретение смыслов случившегося – понимание и обретение, которые невозможны вне де-дистанцирования по отношению к предмету исследования и предполагают предельное вчувствование в объект познания (человеческую реальность).
Подобная герменевтическая стратегия, разрушающая дистанцию между исследователем и материалом (проза «интуитивнее истории»), ориентированная на смысловую многозначность и тем самым грозящая разрушить «доказательную историческую реконструкцию»452, традиционно вызывает настороженность у историков453, а полную, ничем не скованную свободу реализации обретает именно благодаря возможностям художественного вымысла и через различные формы литературного письма. Эту абсолютную свободу и выбрал Владимир Шаров, покинувший историю как науку, «потому что… она была равна самой себе», в то время как на территории литературы «и впрямь, все внове, и никогда не знаешь, куда вырулит»454.
Начну с рецепции и ограничусь одним ее эпизодом. Анализ этого эпизода поможет как обозначить более конкретно тот предмет-материал, с которым работает шаровский мимесис, так и более подробно охарактеризовать его функционирование.
В 1990‐х годах Ирина Роднянская ополчилась на «теологическую романистику» с ее «безответственным словом» и «авантюрными фантасмагориями»455 и поставила всему русскому постмодернизму вообще и Владимиру Шарову в частности психиатрический диагноз «философская интоксикация». Подобная яростная реакция неприятия-отторжения по отношению к экспериментаторским начинаниям новейшей прозы не была в то время редкостью. Многие тогдашние литературные критики находились под влиянием эпистемологической парадигмы, которую (пост)советская эпоха унаследовала еще от романтизма, и рассматривали адамический язык культуры как отражение национальной специфики и национального самоопределения. А постмодернизм с его экспериментаторскими запросами трактовался ими как скандальная деградация-профанация незыблемой модели великой русской классической литературы и, соответственно, практически как «плевок» в лицо не только культуре, но и обществу/нации в целом.
