Владимир Шаров: По ту сторону истории - [143]
Шаров прочитал роман Соколова только в 1995‐м, через два года после публикации «До и во время»318, хотя еще в конце 1980‐х мог слышать об этом романе от знакомых. Поэтому, по-видимому, речь тут должна идти не о влиянии, а скорее о том, что оба писателя, Соколов и Шаров, в своих гротескных «семейных нарративах» сходным образом отреагировали на одну и ту же культурно-политическую проблему, которая стала заметной и значимой для неофициальной литературы в 1980‐х годах, а во всей остальной литературе – на рубеже 1980‐х – 1990‐х: распад советских символических порядков.
Говоря о советских символических порядках, я имею в виду не образ мира, последовательно создававшийся советскими медиа и в целом пропагандой, но систему мифологизированных представлений, которая стихийно складывалась в самых широких кругах общества под влиянием различных источников и движущих сил, включавших в себя среди прочего и пропаганду. Власть в этом «советском космосе» была максимально персонализирована: эпохи исчислялись по именам генеральных секретарей. Важнейшими объяснительными нарративами были интерпретации событий с помощью предположений о блате и тайных заговорах. Такой символический порядок чем дальше, тем больше – на протяжении 1970–1980‐х годов – исключал любую идею исторической преемственности. Эпохи соединялись в фольклорном сознании по принципу механического перечня «вождей», как в частушке конца 1970‐х – начала 1980‐х:
И Соколов, и Шаров в своих романах вводят образ абсурдной, а в случае Соколова – еще и трагикомической генеалогической связи, которая скрепляет историю: если исторический процесс потерял гегельянскую, телеологическую логику, то единственный способ придать ему осмысленность – это семейная мелодрама, основанная на сенсационном, внезапном раскрытии «вертикального», поколенческого родства (отец–сын, мать–сын) между совершенно непохожими или даже несовместимыми персонажами, как бывает в сериале или «желтой» прессе; собственно, стиль «Палисандрии» отчасти и пародирует язык «желтой» прессы с его сочетанием пафоса, эротической откровенности и неизменного разоблачительства. (Творчество Шарова в целом может быть описано именно как попытка отчасти иронически, отчасти совершенно серьезно ответить – на материале российской истории – на вопрос, какой может быть логика истории, если гегельянско-марксистская логика больше не работает. Обоснование этого предположения потребовало бы отдельной статьи.) Семейная мелодрама становится попыткой метонимически придать осмысленность иррациональной советской истории. Характерно, что Палисандр почти в самом начале романа определяет вообще всю мировую историю как бессмысленную – смысл ей можно придать только сознательным волевым усилием.
…все-таки в целом история есть типичная кантовская вещь в себе. Если не замечать известной апокалиптичности ее интонаций, если не апоплексичности их, то прежде всего отмечаешь тот неслучайный, быть может, факт, что она преисполнена скрупулезно датированных, но незнакомых и непознаваемых происшествий. Взятые по отдельности, они озадачивают; вкупе – обескураживают. В результате не знаешь, что и подумать – тревожишься – ожидаешь дурных известий – посматриваешь на дорогу – оглядываешься – удваиваешь посты. Но поскольку надо как-то определиться, встать в мало-мальски ученый строй, подравняться, то принимаешь волевое решение и формулируешь кредо320.
История может выглядеть логичной только благодаря самозванчеству героев и рассказчика – или их способности оправдывать любые свои поступки или совершенные другими злодеяния. Готовность Палисандра оправдывать себя очевидна, но и главный герой «Царства Агамемнона», Жестовский, – мастер самооправдания в любой, сколь угодно компрометирующей его ситуации, как, впрочем, и его дочь Галина-Электра. В своей абсолютной правоте уверена и Жермена де Сталь во всех своих инкарнациях; при этом один из главных персонажей романа «До и во время», Ифраимов, объявляет ее главной виновницей Большого Террора, якобы толкнувшей Сталина на путь преступлений.
Ленин и Сталин у Шарова и Соколова выглядят неправдоподобно добрыми, вежливыми и рационально действующими героями, и это касается образов советских «вождей» и в других романах Шарова (ср., например, образ Ленина в романе «Будьте как дети» – 2008). И у Соколова, и у Шарова «вожди», как правило, представлены через взгляд ненадежного рассказчика/рассказчицы, который/которая их и оправдывает. Иррациональность генеалогической связи глубинно связана с фантазматической реабилитацией инициаторов государственного террора – они предстают в романах не как агенты насилия, а как патриархальные и добрые «отцы народов». За всеми этими мотивами стоит принцип, который можно было бы назвать базилейодицеей – оправданием имперского государства как изначально благого321 (по аналогии с теодицеей – оправданием Бога в теологии).
Биографии и самого Жестовского, и Галины, и матери Галины – «якутской принцессы» – основаны на учете множества редких и неочевидных исторических реалий, несмотря на то что в романе периодически встречаются прямо-таки бьющие в глаза лексические и фактические анахронизмы – едва ли не намеренные
