Вкус Парижа - [2]

– Ив-Рене Люпон, сорок один год, ранен в грудь.

– Ив-Рене Люпон? Антиквар?

– Не знаю. Вызов приняли от ресторана «Ля Тур д’Аржан», обнаружен раненым под мостом Турнель.

Санитары ушли, забрав с собой окровавленные носилки.

– Сестра Тома, это, оказывается, тот самый Люпон, который приставал к моей жене!

– Для меня это просто раненый, – сухо отрезала медсестра.

Мартина Тома работала в госпитале тридцать лет кряду, а я прибыл в Отель-Дьё три месяца назад из Тегерана. Ей было пятьдесят семь, мне на двадцать лет меньше. Всё это позволяло сестре милосердия обращаться со мной сурово.

– Сестра, нужен таз с большим набором для вскрытия грудной клетки.

Для меня это был не просто раненый. Теперь, вместо того чтобы вызывать обидчика жены на дуэль, я должен был спасать его. Впрочем, роль благородного спасителя тоже дарила сатисфакцию.

Чёрный обеденный пиджак месье Люпона почему-то был перемотан шёлковыми женскими чулками. Я содрал чулки, распахнул полы смокинга. Из кармана вылетели и со звоном укатились под операционный стол два брелока с ключами. Я плеснул на вату нашатырь, сунул пациенту под нос. Он вздрогнул и застонал.

– Ив-Рене, вы меня слышите? Кто вас ранил?

Люпон пробормотал что-то невнятное, на губах выступила кровь, я склонился к его лицу. Он снова попытался что-то сказать, но выдавил из лёгких только бульканье и тихий, похожий на кряхтение шелест. Если это и было чьё-то имя, я не расслышал его. Больше всего этот всхлип напоминал по звучанию «персан». Persane?! Персиянка?! Из-за того что мы прибыли из Персии, Елену в Париже прозывали «прекрасной персиянкой» или «русской персиянкой».

Я сунул Люпону под нос всю склянку с нашатырём:

– Ив-Рене, кто стрелял в вас?

Распахнулась дверь, Мартина вкатила стол с ватой, бинтами, спиртом, анестетиком и хирургическими инструментами.

Больной прохрипел ещё невнятнее:

– Перся… прсяк…

Мартина положила ладонь ему на лоб:

– Тихо, тихо, успокойтесь, сейчас мы вам поможем. Всё будет в порядке.

Люпон потерял сознание. Я взрезал ножницами алую от крови, насквозь промокшую сорочку: под правым соском краснела аккуратная круглая дыра от пули. Протёр руки карболкой, щедро плеснул её же на рану. Мартина привязала руки и ноги пациента к столу, положила ему на лицо маску с эфиром. Ждать полного эффекта анестетика было некогда, раненый уже захлёбывался собственной кровью.

– Сестра, следите за дыханием!

Взмахом скальпеля я рассёк кожу на груди и с силой перебил стамеской рёбра, чтобы добраться до продырявленного сосуда. Краем глаза заметил вошедшего доктора Шаброля. От него пахло жареным луком и котлетами.

Шаброль склонился над больным, сыто икнул:

– Коллега, напрасный труд. Этот не жилец. Задет большой сосуд, лёгкое коллабировано.

Я не спорил: вся грудная полость была залита кровью. Однако несчастный ещё был жив. Я не мог лишить его последнего шанса на спасение. Надо было положить зажим на правую лёгочную артерию, но мешала кровь. Я качал ногой насос, а она всё лилась и лилась. Стало ясно, что это безнадёжно, пациент уходит. В отчаянии я попытался добраться до правой лёгочной артерии вслепую, но без пульса никак не мог найти её.

Голос Мартины над ухом произнёс:

– Доктор, грудная клетка не двигается. Он перестал дышать.

– Нет, нет… – с меня вовсю капал пот, я вытер лоб о плечо. – Заинтубируйте его.

Пока Мартина вставляла в горло трубку, я нащупал в грудной клетке сердце. Оно и вправду не двигалось. Я попытался сделать массаж, но сердце оставалось совершенно недвижным куском плотного мёртвого мяса. Я вынул руку, уже не спеша вытер кровь о простыню.

– Оставьте, медсестра. Он умер.

Мартина собирала инструменты, а я долго и ожесточённо оттирал окровавленные руки, вычищал тёмную кровь из-под ногтей, потом тщательно сушил ладони полотенцем. Наконец собрался с духом, отбросил полотенце.

– Посмотрю, тут ли родственники.

В зале ожидания ко мне подсолнухами обернулась дюжина бледных, взволнованных лиц. На женщинах колыхались полупрозрачные атласные и муслиновые платья с блёстками, качались длинные бусы, сверкали бриллианты в ушах. Мужчины переминались пингвинами в обеденных чёрных смокингах и фраках, в белых рубашках. Эти неуместные вечерние туалеты придавали случившемуся абсурдную опереточность. Собравшиеся расступились, и мне навстречу шагнула худая женщина – в простом джемпере и юбке, с гладко собранными волосами и восковым лицом.

– Доктор…

Высокий жгучий брюнет в белом кашне, с напомаженными тонкими усиками и зализанными назад, сверкающими от брильянтина волосами уже всё понял и поспешил вклиниться между нами, словно надеялся предотвратить ужасную весть. Но у меня не было выхода.

– Мадам, ничего нельзя было поделать. Месье Люпон скончался. Рана оказалась смертельной. Я глубоко сожалею.

Женщина отшатнулась. Усач обнял её, принялся поглаживать её предплечья:

– Одри, Одри, я тут, я с тобой, мы все с тобой…

Она осталась в его объятиях недвижной, с опущенными руками. Остальные присутствующие сгрудились вокруг.

Через несколько минут вдова высвободилась, обратилась ко мне:

– Доктор, проводите меня к нему.

Я повёл её в операционную. Утешитель двинулся следом, но мадам Люпон жестом остановила его. Помедлила несколько мгновений на пороге, подошла к прикрытому телу на столе, сама приподняла простыню с лица трупа и замерла, нахмурив брови и плотно сжав бесцветные губы. Меня поразила выдержка этой женщины, только что узнавшей о гибели мужа.