Византия в европейской политике первой половины XV в (1402–1438) - [58]
Однако лишь этим проблема не исчерпывается, иначе византийцы могли удовлетвориться присутствием папы в том же самом Базеле. Тем не менее они с самого начала твердо дали понять, что уния должна быть заключена в другом месте, а Базельский собор сначала должен быть распущен. Этот вопрос стал главным камнем преткновения на переговорах. Оппозиция большинства депутатов по отношению к папе сделала их здесь особенно непримиримыми, Византийцы отказывались ехать в Базель, официально мотивируя это тем, что туда предстоял долгий и изнурительный путь. Но, по-видимому, гораздо важнее для них было соблюдение остальных условий, обеспечивавших церковному собору действительно вселенский характер. Униатский собор, к которому готовились греки, не мог выглядеть как простое продолжение Базельского конгресса, так как последний не соответствовал классическим канонам проведения первых семи вселенских соборов. Согласно этим канонам исключительное право созыва вселенского собора принадлежало византийскому императору. Совершенно иначе выглядела и структура такого собора.
В практике реформаторских церковных соборов на Западе утвердился принцип национального представительства. Но предлагаемая в Базеле система с представительством наций, по всей видимости, была несовместима с утверждениями, что византийский император все еще является номинальным главой мирового христианства, а восточная делегация представляет собой вторую половину церкви[564]. Если бы греки прибыли в Базель, то могли оказаться там на положении одной из наций — именно как греки, а не ромеи. В связи с этим весьма показательным выглядит следующий эпизод. Грек по имени Димитрий, который из Базеля продолжал поддерживать контакты с императором после приезда последнего в Феррару[565], в своем письме употреблял по отношению к византийскому правителю обращение «imperator Graecorum». Со стороны византийского автора данный факт можно считать сознательным и грубым нарушением порядка титулования, которого он не мог не знать. Если согласиться с мнением исследователя о том, что это было сделано под непосредственным влиянием базельцев[566], то тем самым доказывается та значимость, которую имела для них подобного рода формальность[567].
В то же время папский собор в Италии соответствовал традиционным византийским представлениям о вселенском соборе, построенном на соблюдении принципов пентархии[568]. Но подобного рода представления не вписывались в идеологию и церковно-политическую практику западного конциляризма. Проходившие на Западе церковные соборы не только по своей структуре, но и по характеру своих задач могут считаться первыми представительными конгрессами европейских наций, несмотря на всю условность этого понятия применительно к XV в.
Эта новая для Запада реальность стала причиной того, что латинские и византийские интеллектуалы оказывались порой в ситуации взаимного непонимания и духовного отчуждения. Такая ситуация, например, возникла, когда в Базеле депутаты отказались признать вселенским собор, который император и папа намеревались созвать в Константинополе. Главный аргумент состоял в том, что группа прелатов во главе с одним папским легатом не может выступать от имени всего латинского Запада. В лучшем случае депутаты согласны были считать такой собор партикулярным, сохранив за собой право дальнейшей ратификации его решений в Базеле. Стороны исходили, таким образом, из разных теоретических посылок в своих представлениях о вселенском соборе. В этом смысле позиция папы была византийцам гораздо ближе, нежели позиция Базеля.
Как известно, восточная теория пентархии была оборотной стороной идеи универсальной христианской империи, так называемой идеи ойкуменизма. Реальная почва для нее в поздневизантийский период была давно утрачена. С XIV в. наблюдается кризис этой политической доктрины, проявившийся в критическом отношении к ней со стороны византийской интеллигенции[569]. Тем не менее ее идеи продолжали культивироваться официальной политической пропагандой. В истории Византии они были не просто абстрактной теоретической конструкцией, но и находили практическое выражение в международных делах.
Условия последних десятилетий византийской истории резко ограничили поле функционирования подобного рода идей, однако жесткая привязанность константинопольского патриархата к империи лишь увеличивалась по мере того, как уменьшались границы реальной власти императора и патриарха[570]. На исходе XIV столетия наблюдается своеобразная трансформация теории ойкуменизма. Знаменитое послание патриарха Антония великому князю московскому Василию I вскрывает интересную метаморфозу, которую испытали в этот период два института власти в Византии — империя и церковь. Смысл ее состоял в том, что отныне церковь должна была отстаивать светский универсализм, опираясь на тезис о неразрывном единстве и неотделимости империи от церкви[571]. Можно предположить, что в международном аспекте принцип нерасторжимости этих институтов нашел отражение в той особой ценности, которую приобрело для греков старое учение о пентархии. Пентархическая теория, с одной стороны, поддерживала престиж восточной церкви, а с другой — оправдывала подход к международным делам с позиций той же ойкуменистической доктрины, когда политический компонент ее, утверждавший универсализм власти византийского императора, не выдерживал никакой критики.
