Витязь в барсовой шкуре - [2]

Кто, его владея кровью, петь ему велит звучней.

Только ей — его горенья. Пусть же слышит той хваленья,

В ком нашел я прославленье, в ком удел блестящий мой.

Хоть жестока, как пантера, в ней вся жизнь моя и вера,

Это имя в ток размера я поздней внесу с хвалой.

О любви пою верховной — неземной и безгреховной.

Стих об этом полнословный трудно спеть, бегут слова.

Та Любовь от доли тесной душу мчит в простор небесный.

Свет сверкает в ней безвестный, здесь лишь видимый едва.

Говорить об этом трудно. Даже мудрым многочудна

Та Любовь. И здесь не скудно, — многощедро, — пой и пой.

Все сказать о ней нет власти. Лишь скажу: земные страсти

Подражают ей отчасти, зажигая отблеск свой.

По-арабски кто влюбленный, тот безумный. Точно сонный,

Видит он невоплощенной уводящую мечту.

Тем желанна близость бога. Но пространна та дорога.

Эти прямо, от порога, досягают красоту.

Я дивлюсь, зачем, бесправно, то, что тайна, делать явно.

Мысль людская своенравна. Для чего любовь — стыдить?

Всякий срок здесь — слишком рано. День придет, не тронь тумана.

О, любовь — сплошная рана. Рану — нужно ль бередить?

Если тот, кто любит, плачет, это только то и значит,

Что в себе он жало прячет. Любишь, — знай же тишину.

И среди людей, средь шума, об одной пусть будет дума.

Но красиво, не угрюмо, скрытно, все люби одну.

1. Сказ о Ростэване, царе арабском

Был в Арабии певучей царь от бога, царь могучий,

Рати сильного — как тучи, вознесенный Ростэван.

Многим витязям бессменный знак и образ несравненный,

Птицезоркий, в зыби пенной все увидит сквозь туман.

Был красивым он и в слове. Дочь имел, дитя любови:

Солнце — очи, ночи — брови, вся — звезда среди светил.

Петь о деве пышнокудрой может разве только мудрый,

Облик девы чернокудрой многих вмиг поработил.

Кто на это солнце глянет, вдруг ее рабом он станет,

Сердце, душу, ум заманит та, чье имя Тинатин.

Да навек пребудет славным, средь столетий полноправным,

Это имя, солнцеравным, будет имя — властелин.

Царь, когда красы царевны в возраст влились полнопевный,

Созвал знатных и, безгневный, посадил вокруг себя.

Молвил: «Вот предмет совета. Роза знает время цвета.

Отцвела, — нет больше лета, — сохнет, венчик свой дробя.

Солнце всходит и садится. Село, смотрим, тьма дымится.

Ночь безлунная клубится. День исчерпан мой сполна.

Потускнела позолота. Старость — груз. Нет горше гнета.

Вот умру — одна забота. И дорога всем — одна.

Где же свет, что тьму просветит? Пусть ваш разум мне ответит.

Пусть венец чело отметит светлой дочери моей».

Все ответили, вздыхая: «Речь твоя зачем такая?

Роза, даже отцветая, всех душистей и светлей.

И ущербный месяц ясен. Луч звезды вполне прекрасен, —

Спор звезды с луной напрасен. Так, о, царь, не говори.

От тебя и злое слово — всем нам крепкая основа.

Лик же солнца золотого, дочь твоя, светлей зари.

Дай ей царство, дай царенье. Быть женой ей назначенье.

Но от бога смысл правленья ей указан с вышины.

Отлучался ты когда-то, — и сияла без заката.

Уж когда в пещере львята, — львица, лев вполне равны».

Автандил вождя был сыном. Он в изяществе едином

Кипарисом по долинам между стройными блистал.

Как хрусталь был знаменитый, звездной шествовал орбитой,

С Тинатин мечтою слитый, без нее он увядал.

Как цветок среди тумана, страсть была в нем скрытой раной.

Роза страсти, вновь румяна стала, чуть предстал пред ней.

О, любовь есть истязанье. Тот, кто любит, весь — терзанье.

Все ж он жаждет приказанья углем стать среди огней.

В час как деве безгреховной царь велел, беспрекословный,

Власти дар приять верховный, веселился Автандил:

«Тинатин — как блеск запястья. Ей пристойно полновластье.

Видеть солнце, — это счастье, лик ее — источник сил».

Царь, как мрак дробя алмазом, повелел своим приказом:

«Да пребудет царским глазом, царской волей Тинатин.

Приходите все арабы. В похвалах не будьте слабы.

Здесь — сверканье, и когда бы ночь была, она — рубин».

Все арабы приходили. Знатных блеск умножен в силе.

Видит крепость в Автандиле многотысячность бойцов.

Весь порядок воинств явлен. И когда был трон поставлен,

Всем народом он прославлен: «Свет его превыше слов».

Тинатин, лицом сияя, воле царской послушая,

Вся горела, золотая, и венец он возложил,

Скипетр дал он чернобровой, дал ей царские покровы,

И она звездою новой воссияла средь светил.

Царь ушел, воздав почтенье. Вознеслись благословенья.

Были молвлены хваленья. Звон кимвалов с звуком труб.

Новый царь с лицом царицы был как в тучке лик денницы —

Цвета ворона — ресницы, пурпур зорь — изгибы губ.

Мнится ей, что недостойна трон отца занять, и стройно

Стан склоняет, беспокойно слезы льет, как дождь в саду.

И отец, увещевая, молвит: «Чадо — жизнь двойная.

Мне равна ты, дочь родная. Я в огне, и я в бреду.

Ты не плачь, как цвет в долине. Царь Арабии ты ныне.

Горный замок на вершине. Будь же зоркой и цари.

День ко всем выходит алым. Так и ты будь доброй к малым.

Кто наклонится к усталым, тот умножит алтари.

Будь открытой милосердью. Будь как бы щедротной твердью.

Знай, что доброму усердью подчиняются сердца.

Свяжет вольных — свет во взоре. Будь такою же, как море, —

Реки скрыв в своем просторе, влагу жертвуй без конца.

Расточая вдвое, втрое, расцветешь ты как алоэ,