Витебский вокзал, или Вечерние прогулки через годы - [70]

В Полоцке переименовали старую улицу. Она называлась много лет Рижской. И вот новая табличка - улица Тараса Хадкевича, дорогого мне человека. Последний раз я видел его в Союзе писателей незадолго до смерти. Не помню уже, по какому случаю мы собирались - просто, может быть, я зашел и встретил его. Мы обнялись, как бывало это во все последние годы с той поры, как впервые съездили вместе на открытие первого книжного в совсем юный Новополоцк.

9 декабря. Умер Марк Брукаш. Единственный мой старший товарищ, с которым я общался в последнее время. Еще накануне я был у него в больнице, подарил ему книгу Якова "Беседы о тайнах психики". Он был рад моему приходу. Собирался выписываться…

В этом городе, добром и старом, где столетье трамвай отзвенел, жил да был человек, и растаял среди суетных будничных дел. А бывало, незримое пламя душу всю прожигало насквозь. И осталась теперь только память, словно отблески призрачных звезд.

21 декабря. Позвонил Алексей Гордицкий: "Мы тебя ждем, ты утвержден руководителем на Республиканском семинаре молодых". Телеграмма о том, что просят меня (за счет Союза, конечно) командировать с 10 по 17. И был в Каролищевичах. На помощь и поддержку приезжали к нам с Макалем - Гниломедов, Новиков, Мисько, Попов, Лужанин, Саченко, Адамчик, Осипенко, Зуенок, Мушинский. И в последний день - Быков. Из наших обсуждали: Попковича, Гальперовича, Морудова, Прохорова, Чернякову.

Был рад, что приехал Быков. Он считал, что беседа с молодыми не получится ("я же не мастер речи говорить…"). Но я настроил ребят-семинаристов, они задавали вопросы и получилось хорошо… Это было 16.12. Я записал все вопросы и короткие его ответы. Потом выпили мы по капле шампанского, и уехали в Минск. Он чувствовал себя не очень: астма. Сидели на пленуме, где я тоже произнес слово о молодых, прочел стихи Володи Попковича. После пленума вместе поехали на банкет. Вспомнил и по дороге Василю рассказал, как меня обсуждали в 59-м и прочел: "Хоть лысым стал я, но не старым, и не убила жизнь меня, и на удар ее ударом все так же отвечаю я…". "Правильно! - сказал Быков, - только так, не надо поддаваться, играть с судьбой в "поддавки", это к добру не ведет…"

На банкете я полупрочел-полупропел заготовленный свой тост, в котором почти все были зарифмованы - мою "Семинариаду": "С тех пор, как заселился с лоском в Дом литераторов уют…" И даже про беседу Василя с молодыми: "Сияли солнечные блики - и сыпался вопросов град, но видя будущего лики, и в непривычном жанре Быков был все-таки лауреат". Тост мой был принят просто с восторгом, даже вставали несколько раз (он был длинный). Все потом со мной чокались – Быков, Шамякин, Буравкин, Вертинский, Липский, Чигринов, Саченко, Макаль, а Круговых, обнимая и целуясь: "Какой ты, Давид, бессребреник. Надо было тебя давно забрать в Минск…" А Быков: "Давид нужнее в Витебске…".

28 декабря. Люблю вечерние прогулки, что каждый день венчают мой, когда шаги особо гулки, и затихают переулки, и разноцветные шкатулки - дома над Витьбой и Двиной. Листву ли обронили клены, пороша ли весь день метет, и в инее блестят короны, или садов наряд зеленый - гляжу на город изумленно и чувствую его полет. И он во мне всегда живет.

1977

10 января. Грустно закончился старый и начался новый год. В Гомеле маме дали конверт с запечатанными анализами и направлением в Боровляны. 3-го был с мамой в Минске в 1-й клинической. Вернулся со страшным настроением. Сегодня звонил вечером в больницу, в ординаторскую, попросил позвать из палаты. Поговорил с мамой - она плохо слышала, но голос звучал, хоть и где-то далеко. Собирался снова поехать, но там объявлен карантин. Первые сеансы облучения. Перенесет ли она все положенные?..

12 января. Такая неожиданная красивая, хоть и грустная зима! Шел через мост к вокзалу. Задержался, постоял. Внизу замерзшая Двина. И так захотелось вдруг спуститься туда и, как в детстве, пробежать от берега к берегу. Лед заметен снегом. И прямо на мосту в самом центре города гуляет метелица.

И метельно на душе.

14 января. Хотел в корректуру "Подорожной" вписать несколько фрагментов из дневников. Удалось - только новое о Маяковском (витебские записки) и о декабристах (Бешенковичское поле), о Маршаке и Геловани использовать не смог.

15 января. Страшный сон. Мы с мамой и Олей в Наровле. Идем кого-то встречать к пристани. Мама почему-то поднимается за мостом на высокий крутой берег Наровлянки, похожий и не похожий на настоящий. И вдруг оттуда, сверху, падает вниз. Я вижу, как она падает и долго летит к воде. Ничего не могу сделать, ничем не могу ей помочь. И только тогда, когда уходит в воду, бросаюсь в реку, вытаскиваю. И мама вялая, молчащая у меня на руках… С понедельника ей делают облучение. К телефону зовут, хоть это далеко. Она все, конечно, знает и понимает и, как я скрываю от нее, скрывает от меня…

16 января. На днях позвал меня Савицкий, говорил об отделе, в который войдет еще и радиоредакция, и о том, что я его должен возглавить. Я радости не выразил, но и не отказался. Решил, что ничего страшного: 180 плюс гонорар и прогрессивка, это очень прилично. Сказал только, что моя свобода для поездок остается в силе, иначе мне это не нужно… Савицкий пошел к секретарю обкома Прокофьевой. "Но он же беспартийный, - сказала она. - Надо принять в партию". Савицкий позвал меня и сказал: "Надо вступить. Даю рекомендацию". Я отказался. Он снова к Прокофьевой. Она: "Скажите ему, что беспартийного утверждать не будем". Савицкий позвал меня. Я опять отказался: "Не хотят - пусть не утверждают, для должности вступать в партию не буду". И Савицкий уже пришел к Прокофьевой, готовый предложить другую кандидатуру, раз такая "непроходная" моя. Но неожиданно Прокофьева дала согласие и сказала: мол, "он у нас один такой, поэт, общественник, пусть заведует отделом…" Так я и остался беспартийным руководителем в идеологической организации…