Високосный год - [41]

— Соня, спишь, что ли? — донеслось с улицы.

Наконец он ушел, Софья облегченно вздохнула. Она одержала победу над собой, не открыла. А то бы он уселся тут с водкой да с разговорами. Ей это теперь вовсе не нужно.

Сгустились сумерки, но она огня не зажигала, опасалась, что Трофим может вернуться. Он наверняка под хмельком, выпил для храбрости. Софья включила телевизор и стала смотреть кино. То ли от усталости, то ли передача не была интересной, она задремала. Очнулась, выключила телевизор и улеглась в постель. Но сон будто кто вспугнул: ей не спалось, и она стала думать опять о Трофиме, о том, правильно ли теперь поступает.

Вспоминала встречи с ним, жаркие хмельные объятия в угарной духоте ночной избы. Как это назвать? Любовью? Нет, просто блуд. Иначе не назовешь. Сошлась с ним от одиночества, от тоски злодейки, когда уехал муж. А теперь вот прозрела и поняла, что большого, настоящего чувства нет и не может быть. Но Трофим ведь с этим не смирится. Известное дело — повадился медведь на малину…

А может, он ее любит? Он никогда не говорил об этом. Если и любит — что из того? Чувство ведь должно быть взаимным, обоюдным.

Он все затуманил своим винишком и ласковыми уговорами и обещаниями. А в последнее время стал и нагловат, командует, будто она ему жена, будто он — хозяин в ее доме. «Все. Кончено!» — решила Софья. Сон наконец одолел ее.

На другой день она решила объясниться с Трофимом окончательно. Удобным предлогом для того, чтобы пойти к нему, оказалось ведерко, в котором она принесла тогда рыбу. Вымытое, оно было опрокинуто на лавке вверх дном и ждало своего часа.

…Софья быстро шла по тропинке на угоре. Вечернее низкое солнце просекло лучами тучи у горизонта. Эти косые, длинные лучи, вырвавшись на свободу, коснулись реки, и она заиграла, заискрилась будто живая. Скамья Чикина была пуста. Софья села на нее подумать, как и что сказать Трофиму. Поставив ведерко на землю, стала смотреть вдаль, на реку, где поблескивали под солнцем, будто чешуйки, мелкие волны и гулял ветер.

Она так ушла в свои размышления, что не заметила появления Чикина. Он подошел к ней, посмотрел, подозрительно повел носом: «Кажись, тверезая».

— Пустое ведро — худая примета, — сказал он и сел рядом. — О чем задумалась красотка?

— Красотка? — удивилась она, покачав головой. — Неужто?

— Ну, я говорю — значит, так, — спокойно ответил старик, застегивая пуговку на ватнике. — Вчера было жарко, сегодня — холодно. Север, Север-батюшко.

— Будет ли еще тепло? Вы знаете приметы…

— Должно быть, — неуверенно отозвался Чикин.

— Ну, мне надо идти. Прощевайте, — тихо сказала Софья и пошла вниз по склону.

Чикин смотрел ей вслед и думал: «К хахалю своему потопала. К Спицыну… Эх, бабы, бабы!»

Трофим пилил дрова бензопилой во дворе. Пес у будки взлаял и умолк, узнав Софью. Спицын выключил мотор, тот хлопнул и выпустил облачко вонючего дыма. Внешне спокойный, медлительный, как всегда, Трофим смерил Софью взглядом:

— Долго же ты дулась. Характер выдерживала?

— Вот ведерко принесла. Спасибо, — сказала она холодно.

— Пройдем в избу. Чайком побалуемся. Вино есть сладкое, портвейн.

— Мне некогда.

— Что так? Уж, поди, на ферме отработала!

Она чуть-чуть замялась и наконец сказала прямо и решительно:

— Вот что, Трофим, ты не приходи больше ко мне. Пожалуйста.

Он посмотрел на нее с недоумением:

— Почему так? Вроде я тебя не обижал.

— Не обижал. Но встречаться нам не надо. Я не хочу. Хватит.

— Значит, возьми свои тряпки, верни мне моих кукол, я с тобой больше не играю? Так, что ли?

— Суди как хошь.

Трофим надулся и стал, волнуясь, закуривать. Чиркнул спичку — погасла, чиркнул другую — сломалась, обжег пальцы, поморщился. Наконец прикурил.

— Значит, любовь побоку?

— Какая любовь? — тихо отозвалась она. — Ее не было. Так только…

— Погоди, брось шутить! — Трофим догнал ее, когда она уже вышла за калитку. — Может, я на тебя вид имею. Может, я собираюсь тебе сделать предложение. А ты… Давай обговорим все по-хорошему.

— Замуж я не собираюсь. За привет и ласку спасибо, а теперь прощай! — Она почти побежала по тропке.

— Нового хахаля завела? — крикнул он вдогонку. — Кто? Я ему бока намну!..

Софья даже не обернулась. Будто не слышала.

Он долго стоял возле калитки с растерянным видом и жалко улыбался. Потом вернулся во двор и включил пилу. Стиснув зубы, сердито вонзил режущую цепь в толстый обрубок. Пила загремела, задрожала в руках, вгрызаясь в дерево.

— Э, наплевать! — пробормотал он. — Подумаешь — цаца…

Но на душе у него было все же скверно. Злость на Софью уступила место сожалению и тягучей тоске. Софья ему все же нравилась.

3

В субботу Степан Артемьевич с женой отправился в город. Сергей привез их на пристань в конце дня. Лисицын отпустил шофера, и он умчался столь быстро, что Лисицын подумал: «Обрадовался, что меня не будет до понедельника и ехать ему никуда не придется».

Теплоход запаздывал. Начальник пристани, живший с женой все лето тут же на дебаркадере, пожилой, плотный мужичок в тельняшке, черных брюках и резиновых сапогах, подметал сухой метлой палубу, поднимая тучи пыли. Из конторки выглянула кассирша, его жена, и стала браниться: