Вильсон Мякинная голова - [42]

Пемброкъ прочелъ и засвидѣтельствовалъ завѣщаніе судьи, а затѣмъ горячо пожалъ старику руку и сказалъ:

— Вы хорошо сдѣлали, Іоркъ, но я напередъ зналъ, что вы поступите именно такимъ образомъ. Вы не могли же оставить этого бѣднягу безъ всякихъ средствъ къ существованію и непріученнаго ни къ какому занятію, способному дать кусокъ хлѣба. Это значило бы осудить его на вѣрную гибель, а я былъ убѣжденъ что вы ни подъ какимъ видомъ этого не сдѣлаете, если не ради вашего племянника, то во всякомъ случаѣ ради его отца.

— Дѣйствительно я не могу подвергнуть Тома заслуженной строгой карѣ. Я вынужденъ его простить ради его отца, родного моего брата Перси. Вы знаете вѣдь, какъ былъ мнѣ дорогъ Перси. Замѣтьте себѣ однако, что это должно оставаться въ тайнѣ отъ Тома, если я не буду сегодня ночью убитъ.

— Понимаю. Я не скажу объ этомъ ровнехонько ничего.

Положивъ завѣщаніе въ ящикъ письменнаго столъ, судья отправился со своимъ пріятелемъ на мѣсто поединка. Черезъ минуту послѣ того какъ они ушли изъ дому, завѣщаніе было уже въ рукахъ Тома. Отчаяніе, которымъ онъ до тѣхъ поръ терзался, мигомъ разсѣялось и въ самочувствіи молодого человѣка произошелъ рѣзкій переворотъ. Положивъ завѣщаніе тщательно на мѣсто, Томъ широко раскрылъ ротъ и трижды махнулъ шляпой надъ своей головой въ подражаніе тремъ громкимъ ура, причемъ, однако, изъ его устъ не вылетѣло никакого звука. Онъ принялся въ радужномъ возбужденіи бесѣдовать съ самимъ собою, отъ времени до времени прерывая эту безмолвную бесѣду столь же безмолвными ура.

Томъ говорилъ себѣ самому: «Счастье повернулось ко мнѣ опять лицомъ и на этотъ разъ я ни за что не выпущу его уже изъ рукъ. Судья вновь назначилъ меня своимъ наслѣдникомъ и я постараюсь не подавать ему больше повода уничтожать завѣщаніе. Зачѣмъ подвергать себя такому страшному риску? Я не стану играть въ карты и не буду больше пьянствовать, потому что… ну, хоть потому, что не стану больше ходить туда, гдѣ можно нарваться на подобную непріятность. Это надежный и притомъ единственный возможный для меня образъ дѣйствій. Мнѣ бы слѣдовало подумать объ этомъ заранѣе, но, впрочемъ, тогда не представлялось такой необходимости въ подобныхъ размышленіяхъ. Теперь для меня шутки плохія. Если мнѣ не повезетъ въ карты, въ случаѣ, еслибъ я вздумалъ взять ихъ теперь въ руки, я оказался бы совсѣмъ пропащимъ человѣкомъ. Нѣтъ, я ни за что не соглашусь подвергать себя подобному риску. Я совсѣмъ было утопалъ и неожиданно оказался на сушѣ! Сегодня вечеромъ еще я старалея увѣрить себя, что старикъ согласится меня простить безъ особенныхъ хлопотъ съ моей стороны, но такой счастливый исходъ казался мнѣ съ каждымъ часомъ сомнительнѣе. Между тѣмъ оказывается, что старикашка сдѣлалъ уже это. Если онъ разскажетъ мнѣ самъ, я, разумѣется, его поблагодарю, въ противномъ же случаѣ съ моей стороны лучше всего прикинуться, будто я ровнехонько ничего не знаю и держать языкъ за зубами. Положимъ, что мнѣ хотѣлось бы разсказать обо всемъ этомъ Вильсону-Мякинной Головѣ, но всетаки надо прежде хорошенько обдумать. Пожалуй, что и тутъ вѣрнѣе будетъ промолчать.

Безмолвно провозгласивъ еще одно троекратное ура, онъ добавилъ: — Итакъ рѣшено, что я исправился и буду вести съ этихъ поръ примѣрную жизнь». Онъ собирался уже закончить свое разсужденіе еще однимъ послѣднимъ безмолвнымъ выраженіемъ радости, когда внезапно вспомнилъ, что Вильсонъ лишилъ его возможности продать или же заложить индійскій кинжалъ и что поэтому онъ будетъ не въ состояніи расплатиться со своими кредиторами, которые, чего добраго, вздумаютъ предъявить его вексель дядѣ. Мысль эта совершенно парализовала его радость. Грустно повѣсивъ голову, онъ вышелъ изъ кабинета, сѣтуя и жалуясь на свою несчастную судьбу. Поднявшись по лѣстницѣ къ себѣ въ спальню, онъ долго сидѣлъ въ неутѣшномъ отчаяніи и, предаваясь печальнымъ размышленіямъ по поводу индійскаго кинжала, похищеннаго у Луиджи, подъ конецъ сказалъ себѣ самому со вздохомъ: «Когда я считалъ драгоцѣнные камни простыми стеклышками, а слоновую кость собачьей костью, вещь эта не представляла для меня никакого интереса, такъ какъ не имѣла въ моихъ глазахъ цѣнности и не могла помочь мнѣ выпутаться изъ затруднительнаго положенія. Теперь, напротивъ того, она представляетъ для меня большой интересъ, но, къ сожалѣнію, самаго мучительнаго свойства. Это все равно, какъ еслибъ мѣшокъ съ золотомъ превратился у меня въ рукахъ въ изсохшіе листья, или же въ рѣчной песокъ. Кинжалъ могъ бы меня спасти безъ всякаго труда и хлопотъ, а между тѣмъ мнѣ всетаки придется погибнуть. Это все равно, что утопать въ какихъ-нибудь двухъ шагахъ отъ спасительнаго круга. Вообще на меня обрушиваются послѣдовательно всѣ бѣдствія, тогда какъ другимъ выпадаетъ на долю дурацкое счастье. Вотъ хоть бы мякинноголовый Вильсонъ. Ему удалось подъ конецъ все же выдвинуться малую толику, а между тѣмъ, позвольте спросить, чѣмъ заслужилъ онъ такое счастье? Онъ проложилъ себѣ теперь карьеру, но съ какой-то стати, не довольствуясь этимъ, вздумалъ онъ загораживать дорогу мнѣ? Нѣтъ, скверно жить на свѣтѣ съ такими эгоистами. Я, право, желалъ бы лучше умереть!» Онъ принялся поворачивать кинжалъ такъ, чтобы свѣтъ горѣвшей лампы игралъ на драгоцѣнныхъ каменьяхъ, которыми были осыпаны ножны. Яркіе отблески, которыми сверкали самоцвѣтные каменья, не доставляли, однако, Тому ни малѣйшаго удовольствія, а, напротивъ того, еще сильнѣе терзали его сердце. «Роксанѣ нельзя ничего говорить про эту штуку! — замѣтилъ себѣ самому Томъ. — Она черезчуръ смѣла. Она, навѣрное, рѣшитъ выломать эти каменья и продать ихъ, а тогда ее, разумѣется, изловятъ, причемъ выяснится, откуда она добыла каменья и подъ конецъ доберутся до»… Мысль эта привела его въ трепетъ. Дрожа всѣмъ тѣломъ, онъ спряталъ кинжалъ, оглядываясь съ видомъ преступника, воображающаго, что сыщики его уже выслѣдили и собираются схватить.