Виланд - [41]

А потом я увидел... то, что называют Силой Бездны. Ну, это просто шум. Когда всё звучит изо всех сил, а потом разрушается. Миэлике оказалась рядом и сказала, что поставит стену... Но я видел, что стена не выстоит. Не надо, сказал я ей. Ведь когда-то этого не боялись. Пусть каждый звук в мире возьмёт частичку шума и превратит его в музыку!

Миэлике... она будто испугалась. Только я не понял — чего? Потом всё вспыхнуло, и мир стал громче. Ярче. Я думаю, даже в Бездне — есть Свет, только им разучились пользоваться.

"Только им разучились пользоваться..." Димка, Димка... ты так говоришь, словно не хочешь, чтобы мне было больно. Ты же понимаешь? ТЫ — не разучился. Ты — не боишься. Ты, может быть, плакал, когда тебе делали укол, или испугался злой собаки на улице, или хулигана, у которого изо рта воняет табаком, и в глазах нет ничего. Но ты никогда не боялся падения. Потому что нет падения, есть полёт. Нет Бездны, есть лишь Прорыв в Неведомое. Нет смерти — есть прыжок в новый Мир. Который нам недоступен, ибо нами владеет страх. Мы слишком долго были людьми, нас учили быть людьми, нам не позволяли быть теми, кем мы явились в Мир. Лучами Света, рассекающими Бездну.

Вечер. Небо чистое-чистое. В таком прозрачном воздухе лёгкие мысли поднимаются выше и выше — над закатом. Им видно, как ветерки укладываются спать в уютных рощицах и оврагах.

Йолла кажется усталым. Обыкновенно беззаботный — но у него словно болит зуб. Не сильно, но постоянно. А Йолла привык не замечать боли, только вдруг смертельно надоедает она...

Сейчас Йолла уснул, и Димка уводит Альви из дома.

Димка видит, что у Альви есть свой рассказ, и ясный осенний вечер пронизан дрожанием невидимой струны.

Димке немного грустно, потому что ему нравилось время, когда Альви был таинственным и сильным. Димка был готов бежать за ним в сказку, как трёхлетний малыш за ярким, цветным воздушным змеем.

Альви словно стал старше.

...Буря наделала в деревне много дел.

На пустыре за школой теперь можно заблудиться. Он небольшой, но если бродить по нему долго, не проверяя, на месте ли школьная спортплощадка и парк у дома культуры, и деревенское кладбище... не ясно, что может быть. Неясно.

Стало больше сов и летучих мышей. В садах мальчишки видели совсем незнакомых, пёстрых птиц. Вода в колодцах сделалась вкусней, а за огородами, под холмом пробился новый родник. Был теперь октябрь, но в оврагах и на полянах можно было оказаться в почти настоящем лете. Солнце припекало спину, сновали мухи, звенела какая-то крылатая мелочь, и листья... не поймёшь, опадают они, или только притворяются, морочат голову.

В главном окрестном овраге, где были у Димки самые заветные ежевичные места, в этом году развелись такие громадные пауки, и тянули они такую крепкую, толстую паутину, что ягоды собирать стало совсем невмоготу.

Было и другое... Костры у холма, тропинки, и глаза, глаза... и странный проход, обнаруженный в малиннике, если отодвинуть доску забора.

На первый взгляд мир не изменился. Просто он стал в тысячу раз больше.

...Есть за деревенским кладбищем старые сады. Там растут дикие яблони и груши, вишни и сливы, и тёрн переплёл колючие ветки. Если и были у этих садов хозяева, Димка их никогда не видел. Здесь было тихо, а в самой гущине спрятались полянки, как будто отделённые ото всего мира колдовской завесой, сотканной из дрожания листьев, солнечных лучей, запахов всех времён года и птичьей тишины.

Альви прислонился к стволу дерева. Земля у него под ногами была усыпана мелкими, почерневшими уже грушами. Он поднял одну и зачем-то разломил её, выбросил.

— Здесь есть ещё хорошие. Хочешь, я найду?

Альви покачал головой. Потом проговорил:

— Тут тихо.

— Мало кто ходит. А через эту полянку — так, наверно, вообще никто. Может, только зверьки... видишь, под ветками, как будто тропа?

— Это не зверьки. Это брули. Хранители могил. Здесь ведь рядом кладбище... Они берут еду с могилок, иногда ухаживают за ними. Люди никогда их не видят, этих существ.

— А где они живут?

— Я не знаю... Они очень скрытные. Почти невидимки. Их так мало — тех, кто ещё остался возле человеческих поселений.

— Альви, ты... можешь ничего не рассказывать. Или расскажешь потом.

— Лучше не будет. Лучше сразу.

— Ну... тогда говори. — Димка сник. И вдруг быстро подошёл, взял Альви за локти. — Его же больше нет! Больше нет! Ты разбил его! Почему это снова...

— Да нет... Оборотень исчез. Только... он был частью меня. Теперь у меня не осталось Силы. Я пустой. Я...

— Я буду с тобой! Всегда... У нас будет общая Сила, всё, что ты хочешь...

— Димка... Я расту.

— Мы уйдём в Лес! Мы...

— Ты же понимаешь. Это не решение. Лучше начать сначала.

— Дурак! — крикнул Димка. — Ты!.. Сумасшедший. Ты помнишь, сколько их прошло, таких жизней?! Твоих и моих? В которых мы не могли ничего. У нас не было и этого. Ни Силы, ни Леса, не было даже надежды. Мы не знали... не могли встретиться.

— Но что будет, когда я вырасту? Стану старым, у меня будут путаться мысли, и я с умным видом буду изрекать всякую назидательную чушь! Конечно, можно сделать так, что я не буду болеть, меня не разобьёт паралич, и не будет вонять изо рта... Но ещё никто... Никто, Димка... это страшно! Если я каждое утро буду встречать тебя какою-нибудь дурацкой мыслью, сам себе умиляясь — какой я остроумный! А ты! Что будешь чувствовать ты?! Жалость?.. Если я уйду сейчас, будет легче. Потому что во мне осталась хотя бы воля, и в эти мгновения мне кажется, будто я не боюсь.