Виктория - [86]

Ее впечатляла важность на лице Эзры. От былого проказливого мальчишки не осталось и следа. Кто бы посмел кинуть ему упрек, что он забросил мать, когда он так вот сидит над ее трудным письмом, держит ручку, рождающую на листе бумаги слова, и морщит лоб под электрической лампой? Бедная Тойя, какой шанс у ее грудок-каштанов, у ее детской попки против всех этих банок и склянок, хранящих сокровища великой премудрости мира? Того прежнего, чувствительного Эзры больше не существовало. Движения у него были размеренные, фразы взвешенные. Легкое покраснение глаз свидетельствовало о том, что он не прочь заложить за воротник, а влажные мясистые губы намекали на его лихие ночи. В нем не было мужской привлекательности, но и отталкивающего ничего не было.

— Напиши еще: «Я не хотела огорчать тебя в предыдущем письме. Но сейчас, когда родился Альбер, грех на мою голову, я могу тебе это открыть: Бог дал, Бог взял. Сюзанна…»

Коляски, машины, людская толпа — несколько месяцев назад они так же струились по узкому мосту. Она с ужасом прижала Альбера к своей груди. Если бы тогда бросилась в реку, он бы погиб вместе с ней…

— Напиши, это важно: «Папа сказал, что ты не должен волноваться из-за заработка. Мастерская кормит несколько человек, прокормит и нас. Папа будет рад, если ты начнешь работать за такое недельное жалованье, которое он сможет дать».

Язычок Альбера просунулся сквозь его пунцовые губки. И Рафаэль и отец сразу выскочили у нее из головы. Она высвободила налитую молоком грудь, и мягкий его ротик, прижавшись, передал ей вибрацию детеныша.

— Что еще? — подгонял ее Эзра.

Ни его, ни ее не смущала ее грудь, оголенная в этой стерильной аптеке. Оба выросли во Дворе, где бессчетные груди открывались всем взглядам и публично кормили целые полчища младенцев.

— Напиши ему так: «Я получила бесплатную комнату, и мы будем в ней жить, пока не встанем на ноги».

Примерно через полчаса она прослушала то, что Эзра написал на бумаге. Какое разочарование! Несмотря на витиеватость его арабского она поняла почти все. Она вошла в аптеку с горячим вдохновением, абсолютно уверенная в том, что имеющиеся у нее доводы перевесят любые колебания Рафаэля. Присутствие Альбера наполняло ее надеждой, что письмо, вышедшее из-под пера Эзры, растопит сердце Рафаэля, возвысит его душу. Она не вправе обвинять своего двоюродного брата. Слова были почти что ее собственными, выраженные на бумаге мысли полностью ее, но результат… «Что-то там не то», — с тоской подумалось ей. В кармане у нее лежала фотокарточка, привезенная человеком из Абадана. Горы дивного великолепия, роща, какая ей и не снилась, гамак — мечта любого усталого человека. И взгляд его покоится на этом волшебном пейзаже, и по нему видно, что он просто глотает этот прозрачный воздух. Каким жалким и разочаровывающим выглядит ее письмо рядом с этой фотокарточкой! Да он, Рафаэль, безумцем будет, если променяет покой этих вершин на духоту и вонь их переулка. Как может набор этих слов заманить и вытянуть его из такого рая? Ведь он своими глазами видел, как в Багдаде тают и исчезают чахоточные. Почти до последнего дня вынуждены они гнуть спину ради заработка, чтобы как-то отодвинуть приближение голода.

Зато Эзра пощелкал языком в восторге от их творения.

— Не каждый день к тебе приходит такое письмо! — воскликнул он. Он недавно купил себе граммофон и сейчас вставил между строчек несколько перлов из египетских песен вроде «Мой любимый». Губы его еще больше увлажнились.

Виктория переложила Альбера к правой груди и прикрыла его личико белым батистом, чтобы до его ноздрей не дошел запах тела Эзры — вдруг он разносит что-то от женщин, к которым прикасается.

— Прекрасно, а? — сказал Эзра и закурил сигарету, вынутую из золотистого портсигара.

Виктория увидела его пальцы, складывающие этот листок с тщательностью аптекаря. Конечно, Бейрут времен его учебы будит воспоминания и ностальгию. Язык его плотоядно скользнул по клею конверта и застыл на сгибе. Но нет, не воспоминания и не ностальгия приморозили его язык к бумаге, а нечто, что творилось у нее за спиной. Она повернула голову и увидела свою невестку Флору, стоящую на цыпочках у входа и ведущую руками и губами безмолвную беседу с выпученными глазами Эзры. Все было так ясно, что Виктория вспыхнула:

— Мы тут писали письмо Рафаэлю. Заходи, Флора, заходи. Мы уже закончили.

Флора улыбнулась. Женщина, которой предстояло впоследствии открыть в Израиле игорный дом, решила с самого начала играть в открытую, всякие завесы были ей не по вкусу. Она взяла себе плетеную табуретку, уселась рядом с Викторией, потянула к себе батист и посмотрела на личико Альбера.

— Копия отца, копия отца, — пробормотала она, — тьфу-тьфу! Береги его от дурного глаза.

Многие годы распространялись на Альбера крупицы чар его отца. Женщины, хранящие в сердце нежность к отцу, отказывались называть его по имени. Для них он всегда был «сыном Рафаэля».

Через минуту Флора встала и прошла в дверь, что в стене напротив, возле шкафа с медикаментами, — там была комнатушка, в которой Эзра готовил свои лекарства. Было ясно, что ей, Флоре, все ходы и выходы аптеки известны наизусть. Через минуту она вышла со стаканом воды в руке. Виктория поняла намек, что та, мол, здесь как у себя дома, и тут же поднялась уходить.