Виктория - [68]

— Не сейчас, говоришь, подлец! Не здесь! Вдруг святошей стал…

Мысли запрыгали в голове у Виктории. Отчего же Рафаэль не пнет эту вонючую гадину? Он должен был бы надрать этой шлюхе задницу! И что на ней сейчас, нормальные трусы или те желтые, украденные? Он уже наверняка с ней спал. Когда? Где? А Ашер-то, вот слепец! Пока я сидела в лохани, ему, гаду, видите ли, захотелось быстренько перетрахаться. Она испытывала какое-то извращенное наслаждение от этих грубых слов, непривычных для нее даже в мыслях. Она очнулась, когда рука Рафаэля дала женщине пощечину.

— Выметайся отсюда! — прошипел он, борясь с мокрым кашлем, который все усиливался, пока не стал яростнее гнева Флоры, острее догадок Виктории, страшнее, чем красные ручейки, стекающие к ремню, — кашлем смерти. Они все трое это осознали и были как в параличе. Кровь, сказала себе Виктория, он харкает кровью. Флора содрогнулась. Ее плоть только что возжаждала прикоснуться к плоти смерти. А Рафаэль сказал себе, что они-то продолжат жить.

После Суккот[36] все спустились с крыши и перешли спать в комнаты. Даже арбузы на базарах стали пустотелыми и потеряли сочность и вкус. Рафаэль по утрам совал в карманы костюма по шесть платков. И даже в те дни, когда глаза его горели от лихорадки, он заставлял себя встать с постели и выйти в лавку. Дни бежали и становились короче, и он возвращался домой до заката, и все платки были пропитаны плевками из легких. Виктория прекрасно понимала всю огромность своей беды. Только единицы выживают от этой болезни. Она сама себе удивлялась, что не пытается молить Господа. Ведь могла бы она поститься, давать обеты, больше заниматься добрыми делами. Но она сказала себе, что не делает всего этого, потому что вот Рафаэль кормил и обеспечивал членов своей семьи, выдал замуж сестер, женил братьев, щедро помогал парням, просящим освободить их в морозы от службы в армии, помогал и девушкам-бесприданницам, с ног сбивался, собирая деньги у богачей на улице, где расположены банки, и он всегда был готов отказаться от собственного обеда ради маловажных людей, пришедших к ним в гости, — так что же могут добавить или убавить ее собственные добрые дела! Бывали дни, когда ей безумно хотелось крикнуть словами Флоры: «Подлец ты, подлец!» — но она не могла не видеть, что сам-то он не помнит зла. Стараясь не уронить свою гордость, он все же попытался и сумел найти подход к сердцу ее отца и, хотя знал, что ее мать ненавидит его душой и телом, охотно уступил просьбам Виктории и собственноручно купил Наджии подарки и отнес ей. Вместо того чтобы молить Бога, она на Него гневалась, будто Он человек из плоти и крови, и тут же пыталась подумать о чем-то другом, чтобы горечь не стала греховной. Но Рафаэлю она поклонялась, как поклоняются Богу.

Сначала старалась верить, что все же сумеет собственными силами победить смерть, налетевшую на нее в своем кровавом плаще. Она старательно, по пять раз в день, кормила Рафаэля сытной пищей, оберегала его от сквозняков и ради него готова была пожертвовать собой. Раз ночью, когда он заснул, склонилась над ним и вобрала полной грудью пар его дыхания в безумной надежде, что смерть перестанет грызть его и перекинется на нее. Один раз смерть взвыла и ударила по его телу подобно песчаной буре. Голова его металась по подушке, и лицо в свете лампы казалось пунцовым. Кончиками пальцев она стерла с его губ следы запекшейся крови, собираясь слизнуть смерть. Его глаза, налитые из-за кашля слезами, взглянули на нее угрожающе:

— Нет!

Она встала и батистовым платком, смоченным уксусом, вытерла его отказывающееся потеть лицо и розовой водой смочила ему губы. Потом положила его красивую, скульптурно вылепленную голову к себе на грудь и стала тихо его укачивать, напевая, как младенцу, и постаралась предотвратить новый приступ кашля, который поднимался и нарастал в его груди.

— Ах ты, пройдоха! — пробормотал он. — Сосок у тебя поднялся, и «посол» решил, что ему готовят пир. Посмотри, почувствуй.

Она своими руками приспустила с него пижаму и его обозрела.

— Он умрет у меня последним, — нагло заявил он.

Голос у нее охрип. Она прикоснулась щекой к его голове и скользнула на спину. И он был свиреп и нежен, и она любила его пальцы, зажигающие огненные цветы в ее теле. Ее руки охватили его спину, и от прикосновения к бархату кожи все чувства точно сошли с ума.

А потом он сказал своим чистым голосом:

— Давай поспим.

Но они не спали. Он долго молчал, и ей почему-то показалось, что глаза его полны слез. Она не посмела приподняться и проверить. А когда он заговорил, рыданий в голосе не было, наоборот, был в нем какой-то задор игрока.

— Представляешь, ты могла бы сейчас лежать со слесарем, а Мирьям смотрела бы на кровь.

— Ты не кровь, ты Рафаэль.

— Мирьям тебя переиграла. У нее всегда будет стол с едой. А с тобой-то что будет, когда овдовеешь?

— Ты не умрешь.

— Рафаэль смерти не боится.

Страх открывал свое лицо по каплям.

Его партнер предложил снять лавку побольше, в центре, на базаре, где торговали тканями. Рафаэль промолчал. Подумал в душе: зачем? Ведь не доживет до того дня, когда новая лавка начнет приносить доход. Эзре, у которого дела в аптеке процветали, очень хотелось прокатиться в Египет. Но Рафаэль на уговоры приятеля не поддался. Что будет, если кровь встанет преградой между ним и сфинксами или же им и танцовщицами живота? Приятели говорили о том, что следующим летом стоит снять летние домики на берегу Тигра, а он спрашивал себя, доживет ли до этих времен. Встречая хорошеньких девчушек лет десяти, думал, что пока они созреют, черви успеют уже расправиться с его плотью. Со все возрастающим гневом он спрашивал себя, придется ли ему вдыхать запахи будущей весны, отведать первых абрикосов, которые принесут им в праздник Шавуот. Сапожник, пошивший ему новые ботинки, с гордостью заявил, что он их проносит много лет. Рафаэль, проходя по мосту, кинул их вместе с белой коробкой в струящуюся реку. Да и нарядные его костюмы Виктория пустит по реке, как принято у женщин, горько скорбящих по своим мужьям. И уже он глядел на жизнь глазами туриста, путешествующего по стране красивой, но чужой. Заявления Виктории о том, как она его любит, резали ему ухо. Она продолжит есть, и спать, и плакать, и смеяться, а может, и ляжет в постель с новым мужем, когда память о нем напрочь сотрется. Бедра и груди Виктории перестали разжигать в нем бурную страсть. Занятия любовью истощали его силы и порою его возмущали. В глазах его уже стояло видение: он исчез с этого горизонта, а следом за ним придут другие. Он всегда был не прочь пригубить рюмочку с приятелями, но сейчас опустошал за вечер полбутылки, пока в глазах не мутилось.