Виктория - [48]

На другой день весь дом ходил ходуном. Наджия не обращала внимания на то, что состояние младенца ухудшилось. Тойя снова стояла, прилипнув к тяжелой бочке, тихая такая, как божья коровка. На сей раз она бережно держала в руках два больших граната и время от времени незаметно терла ими гранаты своих грудок. Перед приходом претендента и его семьи жителей Двора охватило какое-то безумие. Из сундуков извлекались праздничные наряды. И Викторию тоже охватило веселье, и она вместе с другими женщинами подмела Двор и аксадру и надраила столы, стулья и лежанки. В воздухе разлился аромат, какой бывает в канун праздника. Наджия, которой приходилось мотаться с больным Барухом из стороны в сторону, ворчала на женщин, убирающих за ней грязь. Тойя ходила тихо, чтобы никто не позарился на ее гранаты. Положение Дагура во дворе было шатким, и поглумиться над ней ничего не стоило. Перед обедом она решилась и произнесла своим тоненьким голосом:

— А может, стоит выпустить Эзру, чтобы тоже поучаствовал в празднике своей сестры?

Наджия с отвращением скривила лицо, а Азиза от души расхохоталась.

— Виктория! — крикнула Мирьям примерно за час до прихода судьбоносных гостей.

Виктория бегом к ней поднялась. На Мирьям было новое атласное платье из приданого, которое ей подготовила мать. Глаза у нее были подведены и губы накрашены. Викторию потрясло великолепие платья. Ей родители не сшили ничего, даже какой-нибудь жалкой кофтенки.

— Мне страшно, каждые пять минут бегаю писать. И что будет, если вдруг захочется писать, именно когда позовут показываться?

— А ты удержись, — улыбнулась Виктория.

— Тоже мне умница! — И обе расхохотались и обнялись, и Виктория снова подивилась приятному аромату этой толстушки, своей двоюродной сестры. В этот миг она так сильно ее любила, что уже и ревновала к чужому мужчине, который может заявить на нее свои права.

Он явился через несколько минут после того, как мужчины вернулись из торгового дома, явился в сопровождении внушительного сонма родителей, сестер, братьев, трех тетушек с ястребиным взглядом и нескольких дядьев, жаждущих за бесплатно приложиться к выпивке и угощениям. Во главе процессии шла сваха, будто стараясь пошлыми шуточками разрядить натянутость встречи.

Но жених и трое его дядьев были чрезвычайно серьезны. Они сидели с великой важностью, как врачи, которых призвали на срочный консилиум, всем показывая, что пришли они ради дела и им не до ломящегося от яств стола и не до досужих разговоров; сидели и с важным молчанием дожидались появления Мирьям. При виде этого невысокого мужчины ревность Виктории, плюнувшей на советы свахи и помогавшей подавать угощения, достигла точки кипения. В нем будто соединялись самонадеянность ее отца, эгоистичная жесткость Элиягу и показная набожность Йегуды. Ей уже были знакомы евреи, занятые тяжелым физическим трудом, — грузчики, маляры и плотники, но те еле концы с концами сводили и держались скромно и приниженно. А этот кузнец или слесарь, видать, набрался спеси от денег, что звенят у него в кармане. Ногти у него действительно были черные, но в глазах сиял металлический блеск. Сваха не обманула. Он и правда молод. Мужчины в его возрасте подыхают на фронтах, где терпит поражения турецкая армия, или же гниют, укрываясь в ямах, а у этого в глазах — ни капли страха. Это не наглая смелость Абдаллы Нуну и не дерзкая отвага Рафаэля. Тут было нечто другое. В тот момент, глядя на его подстриженную бороду, трудно было представить, что он богобоязненнее и религиознее самого дяди Иегуды. Со временем выяснится, что его Бог более суров, крут и бесповоротен, чем Бог ее дяди, и это у него черпает он свою уверенность; что именно он, этот его Бог, поддерживал его, спасая от Османской империи, пока она не развалилась, как карточный домик. Даже и через тридцать пять лет, когда мужчины — его ровесники приняли решение преклонить колена в Израиле (что стало духовным приговором всему поколению пустыни[31]), он не согнулся и продолжал держаться с достоинством и уверенностью в собственной силе; пламя угля и раскаленное добела железо он превращал в Священные книги и усердно их изучал, пока не надел черную шляпу, черный лапсердак и черные ботинки ученого раввина. И в то время как остальные превратились в ничтожества, он расцвел и занял в молодой стране видное положение.

А в тот далекий день он сидел в выходящей во Двор аксадре, сидел с высоко поднятой головой, будто наперед зная, чему быть сорок лет спустя.

Во Дворе воцарилось молчание, когда Йегуда с его белой бородой подобно библейскому пророку легко сошел по ступенькам. За ним двигалась тучная Азиза. Боком протиснувшись по узкому проходу лестницы, она победоносно выбралась наружу. После чего гости вытянули шеи, а мужчины в восхищении положили на колени фески — стены лестницы стали рамою для дива дивного, что заскользило по ступенькам в атласных струях роскошного платья — пышнотелая красавица в браслетах, серьгах, золотом ожерелье и сверкающем бриллиантами венце, обольстительное очарование и многообещающее пиршество плоти. И женщины и мужчины бесстыдно открыли рты. Претендент в женихи и глазом не моргнул, как то и положено хладнокровному торговцу. Его мускулы, кующие сталь, и глаза, способные пригвоздить к месту грубых работяг, помогли ему приглушить и скрыть взрыв благодарности за чудеса Господа нашего Бога.