Так все и было. Зинаида стояла на пересечении двух улиц под сине-белым зонтом, но была на сей раз не одна, с подругой, молодящейся бабой лет сорока пяти. Они, не таясь, трещали на весьма интимные темы так свободно, словно находились где-нибудь на необитаемом острове. Зудин смутился и нерешительно остановился в сторонке, невольно слушая обрывок разговора.
— Зин, а негры у тебя были?
— Негров не было. Боюсь я их, черные они, как собаки. Мне и без них бабьего счастья хватало. И сейчас грех жаловаться. Оську-водопроводчика знаешь? А пенсионера из двадцать первой? Ой, это просто цирк, а не мужик, одной ногой в могиле, а туда же…
— Зин, глянь! Твой воздыхатель нарисовался! В пиджаке! Умереть не встать!
— А, этот-то! Тот еще экземпляр! Интеллигент! Отелло! Да что Отелло, куда там до него неграм. Но скучный, Надь, как диктор новостей. И умный слишком. Все на свете знает, про все читал. Эй, интеллигент, а ты знаешь, что такое «видримасгор»? Ишь ты, не знает! Это вид Рима с гор. Дошло? Вид Рима с гор. Ну, понял, наконец?
Понял. Зудин все понял. Кажущееся сложным на самом деле просто, как детская загадка, как видримасгор. Потрясенный (или просветленный?) этой простой истиной, повернулся и пошел прочь.
Этим же вечером Зудин разбил на кухне стекло, широко замахнувшись стулом. При этом своротил злосчастную полочку с Клариными кастрюлями и деревянное распятие. Свежий вечерний ветер хлестнул по щекам и задул восковые свечечки. Выскочил из своей комнаты перепуганный Малахитов в надетом на одно плечо фраке, увидел пустую оконную раму и замер с широко раскрытыми глазами. Зудин, полуобернувшись, устало сказал.
— Я все понял, Дима. Это все обман. Иллюзии. Видримасгор. Ничего нет. И не будет. Финита ля комедия, Дима…
А после Антонина завесила проем байковым одеяльцем и вызвала стекольщика. Малахитов вышел из дома и вернулся заполночь бесчувственно пьяным. Зудин лег на свой старенький диван и не вставал два дня. Клара, углядевшая «дурной знак» в разбитом окне и опрокинутом распятии, одела длинную юбку, спрятала волосы под черный платок и ушла к вечерне. А Софья Кузьминична напекла ватрушек, накрасила розовой помадой губы и ровно в семь открыла дверь. Сегодня пожилой влюбленный принес ей маленький букет душистых синих фиалок.
