Вид на рай - [39]

Часы показывали без пятнадцати пять. Смехотворное время суток! О чем она думала, когда вставала без пятнадцати пять, или, точнее, без десяти минут пять, пила молоко и морочила себе голову до тех пор, пока пасьянс не получался. Думала ли она обо мне? Думала ли она с нежностью о своем Эллинге, который лежал в своей постельке и не подозревал о ночных маневрах мамы. Беспокоилась? (Что станет с ее мальчиком Эллингом?) Мысль мне очень понравилась. И даже очень. Ведь что творилось вокруг, когда я рос? Угоны машин и кражи в киосках. Наркотики и нежелательные беременности. Ведь не один Арне Моланд пошел по кривой дорожке. Мама не спала ночами из-за меня? Боялась за меня, за мое будущее?

Нет. Не думаю. Она знала хорошо своего мальчика. Он был примерным, дисциплинированным и послушным. Она видела, что подаренный ею самолет-конструктор я собрал согласно инструкции, быстро и прилежно. Она слышала, как я добродушно и весело смеялся в своей комнате. Если я выходил из дома, так только по надобности. Я не был разгильдяем или транжирой.

Я встал. Скоро пять. Все равно смехотворное еще время. Мысли и чувства повернули внезапно в другую сторону. Стыд за свое подсознание, сотворившее такое с Гру Харлем Брундтланн, не уходил. Однако я снова провернул в уме увиденное во сне и рассмеялся. Бог ты мой, какой у нее рот! И сколько семени приняла! Хватило бы на всю солнечную систему. Но можно ли упрекать себя с точки зрения нравственности за созданные подсознанием непристойности, если ты спишь и ни о чем таком грязном не помышляешь? Если «да», то понятие «вина» оказывается очень сажным явлением. Однако все равно нельзя отрицать: воссозданное в подсознании является результатом наших сознательных действий. А за них мы полностью в ответе — тут ни к чему упорствовать и отнекиваться. Почти точно так обстоит дело с нашими сновидениями. Хотя, конечно, разница есть. О наших поступках в бодрствующем состоянии обычно судят да рядят другие люди; сны остаются с нами, они составляют нашу собственность, разумеется, до той поры, пока мы сами добровольно не расскажем о них. Вот, к примеру, если я умолчу, что делала Гру Харлем Брундтланн во сне со мной, так внешне ничто не изменится. Ко мне будут относиться как и прежде. А если я, наоборот, захочу описать приснившееся мне и публично возвестить об этом, к примеру, в торговом центре, тогда я, возможно, должен рассчитывать на резкую реакцию. Значит, разница между действительностью и сновидением заключается в том, что пережитое во сне дает возможность замалчивания. Тут я заметил, что опять чуть было не рассмеялся, но вовремя, однако, сдержался. Разве именно замалчивание не является началом, первой стадией всякой лжи, с которой я решил бороться? Насколько я понимаю, да. Совершенно случайно я узнал, что Ригемур Йельсен совершала мелкие кражи в магазине. Она жила, замалчивая эту не совсем красивую сторону своей жизни. Точно так же было и с Рагнаром и Эллен Лиен. Они скрывали, что творилось у них дома. Правильно, Эллен Лиен доверилась своей подруге-лесбиянке чуточку, но когда? Явно после ее клятвенных заверений о молчании, тут даже ни доказательств особых, ни фантазии не требуется. Значит, замалчивание таким путем охватывает постепенно все больший и больший круг людей. И проблема здесь налицо. Распространение замалчивания может ведь парализовать саму человеческую общность! Если отдельные индивидуумы недееспособны, следовательно, недееспособной становится наша социальная действительность, а это ведет к заболеванию и гниению всего общественного организма в целом. Вот почему я серьезно воспринял такие внешне безобидные действия, как плутовство с раскладыванием пасьянса. Короче говоря: теперь я сам попал в труднейшую ситуацию. Понял, мое ночное видение было не что иное как взгляд в себя, в свое нутро, в свое «я».

Я вошел в комнату Ригемур. Было еще черным-черно. Я чувствовал себя по-особому бодрым и возбужденным. Вдруг меня будто что толкнуло, помчался назад в кухню и поставил греть воду для чая. Много воды для большого вместительного чайника. Потом заварил чай, взял чайник и кружку и поспешил назад в комнату. Уселся на свое место у телескопа и чувствовал себя, как китайский мандарин на троне. Ведь пижама у меня была такая соблазнительная. Темно-синяя и с белыми бомбочками.

Вид на рай. Вид на повседневную жизнь в норвежском обществе благоденствия. Оно еще не проснулось, не стряхнуло с себя остаток зимней ночи. Еще только-только рассветало, еще спали Адам и Ева. Но скоро наши граждане оставят теплые постели, прогонят остатки сна и примутся за работу. Я отпил глоток теплого чая и схватил телескоп.

Ригемур Йельсен спала.

Туре и Гюнн Альмос тоже.

Ханс и Мари Есперсен все еще были в Испании. Возможно, лежали нагие в душной и жаркой комнате и спали, слегка посапывая после приятно проведенного накануне вечера с банановым ликером.

Харри Эльстер спал.

Рагнар и Эллен Лиен — кто знает.

Лена и Томас Ольсен спали.

У Арне Моланда и Мохаммеда Кхана тоже темно.

Все спали.

Что им снилось? Снилось ли кому-нибудь из них такое же, мягко говоря, постыдное, что и мне? Я ощутил укол ревности, когда на секунду представил Мохаммеда Кхана в ситуации, в которой сам недавно побывал во сне. Я ощутил, как во мне заговорил настоящий расист, тот, который сидит в каждом из нас и при каждом удобном случае дает знать о себе; это он, маленький злобный домовой, шептал мне, что мужчины типа этого, мужчины, типа этого Кхана, приехавшие в нашу страну, не смеют равняться с нами, урожденными норвежцами и потому не смеют иметь фантазии об оральном сексе с премьер-министром. Что я пережил, правильнее сказать, позволил пережить, было достаточно гнусно. Нет сомнения. Но все же я совершал неосознанные извращения в своей стране, так сказать, среди «своих». Я не приехал с другого конца земли с тайными намерениями заниматься непотребными сексуальными делами. Нет, совсем нет. И я в общем-то симпатизировал этому Кхану. Уверен, что он видел во сне пакистанских женщин. Слышал обрывки мужских, подчас абсурдных разговоров. Уверен, что он мечтал о материальном благополучии своей семьи. Уверен, что только один человек в блоке на Гревлингстиен 17«б» мог видеть такие же безобразные, подобно моим, сны. Само собой разумеется, это был Арне Моланд. Но я рассуждал так: большая часть его жизни проходила в тюрьмах; поэтому было вполне естественно и частично оправданно, если его искалеченная жизнь являлась ему во сне.