Ветры низких широт - [51]

А еще аврал был праздником, и если кораблю был придан оркестр, то он выводился на верхнюю палубу, и трубачи до изнеможения дули в свои медно-золотые — золотые, конечно, для красного словца — трубы, помогая людям выдержать длинный день, чтобы с ранней побудкой начать новый. Но если не было оркестра, то включалась верхняя трансляция, и матросский хор мощью своих голосов призывал всех наверх:

Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,

Пощады никто не желает.

Аврал.

Тут рождалось флотское товарищество и великое чувство локтя, чтобы потом, если судьбе угодно было так распорядиться, в бою оно проходило окончательную закалку. Во все века не было ничего крепче дружбы, рожденной корабельной жизнью, и не было ничего дороже святого флотского товарищества.

Аврал.

Бруснецов прилег, когда уже восток заалел и по небу готовились побежать золотые стрелы. К этому времени на его столе лежали план работ на сегодняшний день и черновые наброски на последующие. В первые два дня он решил никого от основных работ не отвлекать, даже радистов, акустиков и радиометристов, исключение оставалось только для тех лиц, которые осуществляли связь с берегом. Естественно, дежурная и вахтенная службы в расчет не принимались, но и этим службам часы отдыха он приказал сократить. Шесть суток составляли всего лишь сто сорок четыре часа, из коих, к сожалению Бруснецова, восемь часов каждые сутки уходило на сон, и уже вместо ста сорока четырех часов оставалось только девяносто шесть. Но ведь люди должны были еще есть, чистить зубы и умываться, необходимо было при этом производить малые приборки, чтобы помещения и палубы не превращались в свинарник, а являли собою корабельный порядок. В конце концов выходило, что от шести суток, столь щедро дарованных командующим, оставались рожки да ножки, каких-то неполных семьдесят шесть часов. И в эти часы предстояло сделать все, успеть еще провести политзанятия, а в конце аврала — партийные и комсомольские собрания, дать возможность экипажу постираться и помыться в бане, и только после этого уже докладывать по команде, что «Гангут» готов вытягиваться на внешний рейд.

Бруснецов еще ухитрился увидеть сон, будто он с женой и сыном отправился погостить к старику тестю на подмосковную Клязьму и выловили они там метровую щуку, а щуки в Клязьме не водились уже многие годы по той причине, что была Клязьма загажена нефтью, химией и прочей дрянью, именуемой благами цивилизации. Бруснецов даже во сне не верил этому, но щука ходила на спиннинге, и это было восьмое чудо света.

Разбудили Бруснецова в половине седьмого. Не открывая глаз, он вежливо сказал: «Благодарю», а сам подумал: «А вдруг на Клязьме опять появились щуки? Надо бы в гости к тестю съездить, посмотреть, что там да как».

В кают-компапию он поднялся без десяти семь, казался хорошо выспавшимся, чисто выбритый. Мельком оглядел офицеров и, найдя в их одежде все пристойным, попросил вестового, чтобы тот подал ему чай покрепче. Вестовой уже понимал, что старпому надо налить одной заварки.

Бруснецов положил в стакан шесть кусков сахара, намазал кусок хлеба маслом, толщиной в палец, положил на него такой же шмат колбасы, и присутствующие за завтраком офицеры начали переглядываться, догадываясь, что на корабле сегодня должно что-то произойти.

— А я сегодня на Клязьме щуку поймал, — сказал Бруснецов, ни к кому прямо не обращаясь. — Метровую, ей-богу, не вру.

Название реки все как-то пропустили мимо ушей и поэтому подумали, что Бруснецов вчера ездил на рыбалку, только кто-то все-таки усомнился:

— У нас тут таких щук будто бы не видывали.

Бруснецов усмехнулся:

— А я и не говорю — у нас. Я говорю — на Клязьме.

За лейтенантским столом выразили недоумение — там и всегда-то сомневались и недоумевали:

— Так Клязьма, если не подводит память, под Москвой течет.

— И во Владимире, — уточнил Блинов.

Бруснецов молча допил чай, опять усмехнулся и вышел из кают-компании. Вестовому он сказал:

— Командира и замполита разбудите в половине восьмого.

— Есть, — лихо сказал вестовой.

«Из молодых», — подумал Бруснецов о вестовом. «Годки», те уже отвечали с ленцой, с потягочкой: «Е-есть».

Бруснецов поднялся на верхнюю палубу, нашел там главного боцмана.

— Сколько у нас краски?

Козлюк закатил глаза и начал перечислять на память:

— Сурику — полста килограммов, кузбасслаку — чуть поменьше, свинцовых белил...

— Изобрази мне все это на бумаге и подсчитай, сколько какой краски потребуется на полную покраску корабля.

— Мы же только что подкрашивались. — Козлюк, пользуясь своим непререкаемым авторитетом главного боцмана — по крайней мере, таковой у него должен был быть, — возражал не только старпому, но и командиру, правда, в рамках, не превышающих его полномочия. — Так-то мы чистенькие, — сказал он, подумав, что если начальство хочет краситься, то почему бы и не покраситься — в конце концов, лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным.

Бруснецов заметно повысил голос:

— Я говорю не о подкраске, а о полной покраске. Прошу внимать обоими ухами. — Он так и сказал: «Обоими ухами», а не «ушами», сознательно коверкая слово — в этом тоже был особый старпомовский шик. — Кстати, боцманюга, ты не знаешь, к чему видеть во сне, будто я изловил метровую щуку?