Ветры низких широт - [23]

— На берегу во все века служили одни путаники, — подал голос из своего угла Сокольников. Когда он поднялся на мостик, никто не видел, к этому, собственно, привыкли: он и появлялся неожиданно, и исчезал незаметно, стараясь поменьше привлекать к себе внимания. — Макаров еще, Степан Осипович, матросский, так сказать, адмирал, об этом говорил.

Ковалев деланно удивился:

— Да неужто ты с ним служил?

— Книжечки почитываю, людей добрых слушаю.

— Люди такого могут наворочать... — промолвил Бруснецов. — Товарищ командир, по носу чисто.

— Вижу. Лево пять.

«Гангут» обогнул корабли на внутреннем рейде, повернул потом вправо, миновал боны и выбрался на внешний рейд, на котором его поджидала «Полтава». Задача их совместного плавания сводилась к тому, что сперва «Полтава» возьмет на себя роль корабля-мишени, по которой пустит торпеды «Гангут», а после этого такой мишенью станет «Гангут». Отстрелявшись, они разойдутся в разные стороны и, каждый по своему плану, поставят в ночь мины.

Ковалев снял микрофон, включил все корабельные трансляции.

— Товарищи, — сказал он, стараясь говорить отчетливее, — мы вышли в море для проведения торпедных стрельб и постановки мин. Надеюсь, что торпедисты и минеры не посрамят чести «Гангута» и не падут так низко, как это произошло в прошлом походе с акустиками. Командир.

— Крутенек ты сегодня, — тихим, словно бы крадущимся, голосом заметил Сокольников.

— А я не с той ноги встал. Думал нынче в академию уйти. Теперь вряд ли отпустят. А у меня в запасе всего год. Потом «прости-прощай, подруга дорогая».

— Попросись хорошенько.

— Попросился бы, да Сухановы следят шибко. Не успеваешь за ними подтирать.

— Что уж ты их всех под одну гребенку!

— Да нет у меня, комиссар, двух гребенок. Одна она у меня. Вот и стригу всех под нее.

В море было ветрено, поверх остаточной зыби шла новая волна, и начало заметно покачивать. Корабли разошлись в разные стороны, чтобы после полудня (время было согласовано с расхождением в одну-две минуты) прийти с разных сторон на полигон и там произвести действо, называемое торпедными стрельбами. «Гангут» свернул в сторону от столбовой морской дороги, и чайки скоро отстали, снежинками растворясь в голубой бездне. Даже радары не могли нащупать никакого плавающего предмета, только высоко в небе летел серебристый самолет, оставляя после себя пушисто-белый след, который, растекаясь, терял свои зримые очертания.

Командиры групп и команд, коим сегодня предстояло участвовать в деле, ходили в лейтенантских званиях не первый год, и Ковалев был за них спокоен. «За каким чертом сам полез слушать лодку, — невесело подумал он о Суханове. — И каким образом он прошляпил ее? Это же надо так сработать!» Ковалев покачал головой: дескать, всякое случалось на его веку, но вот чтобы такое!.. Он опять крутнул головой и позвал:

— Старпом, спуститесь к торпедистам. Проверьте готовность.

— Есть, — сказал Бруснецов, переждал минуту — для солидности — и спустился на шкафут. Ковалев пожал плечами: вечно этот Бруснецов со своими штучками, сказал «есть», так нечего вальяжничать, впрочем, Бруснецов, видимо, уже примерялся к командирскому креслу, которое на всех кораблях было приподнято «на пьедестал», чтобы был лучше обзор. Хотя Ковалев иногда и бурчал на Бруснецова, считая его педантом, даже в некотором роде тугодумом, но иного себе старшего помощника не желал. Когда Бруснецов ложился спать и когда вставал — этого никто не видел, его почти всегда можно было застать бодрствующим, хорошо выбритым и обязательно в свежей, тщательно выглаженной рубашке, которую он менял едва ли не два раза на дню. Большую приборку он принимал по старинке: имея в кармане пару белых носовых платков, под ноги себе не смотрел, а старался дотянуться рукой в такую шхеру, куда и стасик не всякий заползал, при этом ругался нещадно, за что получил среди моряков прозвище — Чистоплюй.

Больше всего от Бруснецова доставалось лейтенантам, мичманов же он уважал, многих величал по имени-отчеству, выделяя среди прочих Ветошкина, с которым начинал свою лейтенантскую молодость. Став командиром боевой части семь, он неожиданно отпросился на командирские курсы, а возвратясь с них, получил назначение опять на «Гангут», теперь уже старпомом. Все это прекрасно знал Ковалев и тем не менее не переставал удивляться чудачествам, с его точки зрения, своего старшего помощника. Сам он мало заботился о солидности, поступал так, как бог на душу положит, по настроению был резок, по настроению добр, словом, не делал себя, а жил той жизнью, которую избрал себе, и никакой иной судьбы не желал. Кажется, еще не было в российском флоте корабля, на котором старпом в чем-то походил на командира, хотя многие старпомы потом сами становились командирами. Но вот что удивительно: похожих командиров на флотах множество, как множество похожих старпомов. По всей видимости, не только человек управляет местом, придавая ему черты своего характера, но и место формирует человека, изменяя ему характер и привычки.

В море Ковалев редко спускался в каюту, если уж в самую глухую пору, когда шли в стороне от торных морских дорог и корабль, скажем, не выполнял какую-нибудь учебную тактическую задачу. Все же прочее время он прочно врастал в кресло (подчиненные говорили: «Поднимался на пьедестал»), покидая его только для того, чтобы размять ноги. Тут был и его дом, и его служба, отсюда он управлял многочисленными командными пунктами и боевыми постами. Их на «Гангуте» было ровно столько, сколько насчитывалось людей, одетых на походе в матросскую робу, офицерские и мичманские рабочие куртки, включая его самого. Тут не могло быть никого лишнего, и отсутствие любого из людей сразу обнаруживало брешь, которую приходилось восполнять кому-то другому, не освобождаясь при этом от своих прямых обязанностей.